Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
— Породнитесь, Артемий Иванович, породнитесь. А уж Петр-то Емельянович как рад будет! Выбирайте, какую хотите! Глаша, Василиса, радость-то какая! Ну, какая вам больше глянулась, какая больше по сердцу?
— Скажите, а вы могли бы умереть от любви? — спросила Глафира.
— Сам я, конечно, не могу, а вот мой дядя, Поросятьев, помер от любви. Лишился жизни из-за одной француженки. Хотел стрельнуть себе в рот, да подавился выкатившейся из ствола пулей.
— Уж мы-то знаем, что вы из хорошей семьи, — сказала хозяйка.
— Черт, а как, оказывается, сложно выбрать! — крякнул Артемий Иванович и положил окурок в пепельницу. — Обе только лентами отличаются… Вы бы, Агриппина Ивановна, дефилей бы какой устроили, может, полегчало бы мне…
— Ой, это как же, голубчик? — всплеснула руками Агриппина Ивановна.
— Это прохаживаться, значит, — сказала Василиса. — Учились бы, как папаша велел, французскому языку, так знали бы.
И она, словно пава, поплыла по комнате, бросая кокетливые взгляды на Артемия Ивановича.
— Так! — сказал Артемий Иванович, и его указательный перст с обкусанным ногтем застыл в воздухе, намереваясь в следующий миг решить выбор в пользу Василисы. Но Глафира не стала медлить и тоже лебедем прошлась вслед за сестрою. Рука Артемия Ивановича безвольно опустилась.
— Я вам, Артемий Иванович, детей дюжину нарожаю! — выкрикнула Василиса и побагровела от стыда. Сестра ее тоже покрылась краской смущения.
Такой поворот страшно напугал Артемия Ивановича. Он представлял себя на этом вот диване, с хлопочущей и ублажающей его женой, но отнюдь не с оравой орущих детей, сопливых и мешающих ему думать о своей личной монополии на снетковый промысел в России, и о клейме поставщика Императорского двора на картонных коробках со снетками.
— Мне главное, чтобы жена мною восхищалась за то, что я ее облагодетельствовал, — сказал он.
Дверь из столовой в гостиную распахнулась, и в комнату вступил кухмистер и Фаберовский. Артемий Иванович видел, что поляк чем-то потрясен, и взгляд, которым тот сверлил его, очень ему не понравился. Желание жениться как-то ослабло вдруг, и Артемий Иванович скис.
— А сейчас я должен сообщить то, ради чего пригласил вас к себе, дорогие гости, — взволнованно объявил кухмистер. — Вы, Артемий Иванович, являетесь наследником огромного состояния, доставшегося вам от вашего покойного батюшки.
— Чистый водевиль, — сказал себе под нос поляк.
— И мне, как его душеприказчику, поручено банком объявить вам об этом!
— Чего пана кухмистера во вранье-то постоянно заносит! — толкнул Петра Емельяновича в бок Фаберовский. — Ну, какой пан, до дьяблу, душеприказчик! Вам деньги карман жгут? Так переложите их ко мне. Можно подумать, что пан и взаправду родственник нашего Артемия Ивановича.
Глупая улыбка застыла на лице Артемия Ивановича. Он оглядел всех стоявших, потом взгляд его обежал обстановку комнаты. Да с таким состоянием он может и получше себе жену сыскать! Поляк понял ход его мыслей и с удовольствием сказал, желая испортить ему настроение:
— Но условием выдачи капитала пану Артемию является женитьба на одной из дочерей г-на душеприказчика.
И он подмигнул кухмистеру.
— Да я и сам не прочь, — растерянно сказал Артемий Иванович, когда мечты о лучшей жене растаяли.
— Вы вольны выбрать любую из моих дочерей, — уже уверенно продолжил кухмистер, чувствуя поддержку поляка, — но я, как человек честный, должен предупредить, чтобы потом не было у вас ко мне претензий: Глаша моя имела недавно одну историю. Сыскала она себе где-то ухажера, шкипера с Риги, и хотела сбежать с ним. Я, конечно, успел их перехватить на причале; похитителя в кутузку, а дочку мокрой скатертью проучил. Товар, однако, сохранился в цельности, чему у меня есть медицинское свидетельство из Калинкинской больницы от самого доктора Тарновского.
— А, так вот откуда фотографическая карточка была! — хмыкнул поляк.
— При себе больше нету, ваше высокоблагородие. Я в пальто потом незаметно положу.
— Ну, зачем вы, папаша! — всхлипнула Глафира и на глаза ее навернулись злые слезы. Сестра с превосходством победительницы бросила на нее ядовитый взгляд.
Артемию Ивановичу вдруг жалко стало эту несчастную девицу, которую так жестоко на людях опозорил родной отец. Да и дюжина детей, обещанная второй сестрой, слишком его пугала.
— Я вам так, папаша, скажу: коли покупателей много, значит и товар хороший. Беру эту, с розовой лентой.
27 декабря 1892 года, воскресенье * * *Вчерашний обед был божественным. Кухмистер Владимиров рассчитал правильно: обычный обед первого разряда с англизированными супами-пюре, марешалями из рябчиков и трюфелями с мозгами, который вышел бы ему без вина рублей в пятнадцать, не произвел бы на привычных к кулинарным изыскам гостей должного впечатления. Вместо этого он составил меню, которое должно было соответствовать их представлению о настоящих купеческих обедах: стерляжья уха, сочная кулебяка, фаршированная индейка с салатом из маринованных вишен и огромный сливочный торт. К столу было подано шампанское «Вдова Клико», — на вино и водки кухмистер не поскупился, — и подняты тосты за Государя, за ревностных его охранителей, за благосклонное начальство жениха, за помолвку, за будущих молодоженов, да помянули добрым словом предусмотрительного родителя жениха.
Утром сытость все еще ощущалась, и они ограничились парой чая в «Венеции» у Игумнова: ночевали на этот раз у себя дома на Мещанской, так как надо было взять пульверизатор для посещения Шпалерной.
— Плачу я! — объявил Артемий Иванович, когда половой принес два чайника и стаканы. Он полез в карман, и, пошарив в нем, выудил пятачок. На этом вся наличность у новобогатея иссякла.
— Я, пан Артемий, знаю тебя уже пять лет, но никогда не мог даже предположить всей бездны твоей наивности! — сказал поляк, искоса глядя на монетку на ладони у Артемия Ивановича. — Ты что же, действительно двадцать лет не интересовался, какое наследство оставил тебе твой папаша?
— Все, что было отцовское, мы с Поросятьевым в неделю прогуляли, а от него самого мне досталось шиш да не шиша. Так он мне в посмертной записке и написал: «Дескать, во имя Отца и Сына и Святаго духа вот тебе мое слово, дорогой племянничек: шиш тебе, а не наследство.» Вот тебе суть вся амбула, и преамбула, и анафема. А про папашино, что в банке лежало, мне никто не сказал. У тебя еще две копейки найдется? А то придется нам без чаю.
— Значит, будем без чаю, — зло сказал Фаберовский и они, расплатившись с половым, пошли обратно к себе в комнату на четвертый этаж.
— Знаешь, Степан, — сказал Артемий Иванович, доставая из-под дощатого стола медный цилиндр гидропульта с обмотанной вокруг гутаперчевой кишкой. — Я сюда больше не вернусь. Ты только посмотри, как мы тут могли раньше жить? Вместо перин — вонючие соломенные матрасы, стулья колченогие, пол щелястый, на столе грязи в три пальца наросло, впору консоме варить. Печка с угаром, нужник во дворе, жрать нечего! Да тут даже тараканы не выживают, одни клопы. Чаю не допросишься, а чтобы харю умыть, надо лед в ведре колоть. Я уж не говорю о том, как это ведро, быть может, в другое время используется. А помнишь, мы винную лавку купца Юргенсона летом дезинфицировали? Ты тогда сразу спать свалился, а я еще долго сидел, о разных жизненных вещах размышлял. Вдруг вижу: на столе мышка сидит, и эдак жалобно меня просит: «Дай, тятенька, корочку хлеба. Вусмерть жрать хочется». А у нас хоть шаром покати! Так прямо на столе и сдохла. Нет, если нас от академика выживут, я к кухмистеру до свадьбы подамся. Я бы и тебя взял, только неудобно выйдет — начальник, а бездомный. Так что ты пока отсюда не выписывайся.
— Мышку твою я помню. Ее все в этом доме помнят. Ты тогда на этаже все двери топором изрубил, все кричал: «Была у меня корочка, у сиротинушки, припрятана, так и ту, подлая, сожрала!»
— Подумаешь! — обижено пожал плечами Артемий Иванович и взвалил на спину гидропульт. — Сам, наверное, тоже чего-нибудь натворил. Пользуешься тем, что я ничего не помню.
Они спустились вниз, взяли извозчика, положили в санки под ноги пустой гидропульт и отправились на Шпалерную. На месте их встретил Лукич.
— Здравия желаю, ваши высокоблагородия! — Швейцар поспешно открыл дверь, пропуская поляка и Артемия Ивановича внутрь. — Дозвольте поздравить с помолвкою. Наслышаны-с, наслышаны о таком счастье…
Артемий Иванович снисходительно принял поздравления, поставил медный баллон с кишкою у Лукича в каморке под лестницей, и швейцар очень подробно и со знанием дела изложил, какие военные, в каком числе и в каких чинах посещали дом за эти два дня. В записной книжке швейцара числились два рядовых преображенца, один измайловец, трое рядовых Павловского полка, один атаманец, корнет-конногвардеец и поручик Юнеев из Измайловского по кличке Алеша Попович, причем Юнеев, павловцы и атаманец оставались сегодня на ночь и до сих пор не выходили. Капитана-семеновца в этот раз не было.
