Михаил Соколов - Чудовище
- Слушаюсь, майор.
Между тем подъехал микроавтобус. Из него полезли санитары с носилками и какие-то типы. Один из них подвесил на себя лампы и стал все подряд снимать на видеокамеру. Сначала снаружи, потом вошел в дом.
Я отшварнул выпитую банку пива. На меня никто не обращал внимания. Окурок погас в пальцах. Его тоже отбросил. Заглянул в открытую дверь. Двое из приехавших в микроавтобусе, опыляли все порошком для снятия отпечатков пальцев. Александр был уложен удобнее и прикрыт одеялом. Возле него присел белый халат и слушал его через стетоскоп или как там он уних называется.
Подъехала ещё одна машина. На этот раз "Ауди". Оттуда медленно выпрастались два черных директора из замов Курагина. Оглядевшись поверх кинувшейся к ним толпишки во главе с Федотовым, поймали мой взгляд, сдержано кивнули и, раздвигая всех своим рассеянным невниманием, пошли к дому. Это были, ещё не успевшие убраться директора неизвестно там чего (одним из них был Борис Игоревич, директор РАО СС).
Я ещё решил подождать здесь. Посмотрел на часы - двадцать один час двенадцать минут. Я уже почти час здесь. В кармане пиджака что-то тяжело билось. Еще одна банка пива, от которой отказался Федотов. Черт с ним! Я дернул за колечко, отлил пену. Вновь закурил. Из дома вышел Борил Игоревич, огляделся, подошел ко мне. Покосился на пиво, но ничего не сказал. Вынул пачку сигарет, прикурил от своей зажигалки.
- Это вы его обнаружили, Иван Сергеевич?
- Да, час назад.
- Я так понимаю, что смерть наступила незадолго до вашего прибытия.
- Точно. Я не успел совсем немного.
Он помолчал, провожая взглядом пролетающую ворону (щух-шух-шух...), вздохнул.
- Красиво здесь. Я даже завидовал... покойному.
Он затянулся сигаретой, выдохнул дым.
- Мы завтра устраиваем здесь... небольшое совещание. Скорее, совет директоров. Не могли бы вы подготовить подробный доклад о событиях последних суток? Насколько я могу догадываться, вы уже подписали договор о приеме на работу?
Он снизу вверх бросил на меня внимательный цепкий взгляд и отвернулся. Было ему лет пятьдесят, в черных как смоль бровях я заметил седину. Хорошая еда, отсутствие спорта и диет налили его тело плотной здоровой мощью, причем расширялся он больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. Черный, с иголочки, костюм незаметно сливался с густеющими сумерками, заставляя совершенно отдельно гореть красный широкий гаслтук на белом полотне рубашки. И сразу чувствовалось то, что при Курагине стушевывалось: человек передо мной стоял сильный, властный, привыкший неспешно манипулировать всем и всеми: деньгами, обстоятельствами, людьми...
- Понимаете, Иван Сергеевич, нам кажется, что взгляд и мнение человека нового, но за столь короткое время сумевшего... так войти в обстоятельства... здешнего положения, был бы нам всем очень полезен. Предстоит принять несколько очень важных решений.
- Ну как, сможете?
Я подтвердил.
- Вот и прекрасно, - сказал он, протягивая мне руку. - Тогда до завтра. Я думаю, мы примем вас здесь, в зале заседаний, часов в десять утра. До свидания.
И его достаточно крепкое, уверенное пожатие моей руки, косвенным образом странно подействовало на меня: так действовало на нас, пацанов, беглое замечание тренера - мимолетное, малозначимое для него самого, - но от которого надолго портилось настроение: провинился.
Я отбросил уже вторую банку пива, опустошенную только что.
И ухмыльнулся.
Меня только что второй раз за последний час отшлепали. Борис Игоревич тоже был уверен, что сделал это достаточно искусно. Я наказан, поставлен на место и завтра готов вилять хвостом перед высоким собранием черных генералов, вершителей планетарных судеб...
Я закурил, чуть не содрогаясь от злобы. А ведь мы уже знаем одного такого вершителя. Вон он, сидит перед видеокамерой, давая последнее, заключительное интервью. Второе будет давать червям, бедный Йорик.
К черту! решил я. И зашагал прочь. У меня ещё есть дела сегодня.
ГЛАВА 22
ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ
И верно. У них своя свадьба, у нас своя. Точнее сказать, все наоборот. У них свои покойники, у нас свои. Я вовремя вспомнил о приглашении старосты заглянуть попозже вечерком.
Шел я вольно, дышалось легко и вдруг я, с внезапным облегчением, решил, что пребывание мое здесь, хоть и переходит все границы... вернее, хоть и сами эти границы время от времени начинают трещать под напором такой фантасмагории, что расскажи вот так сразу, скажем, подполковнику Мухоморову, которому я - Боже мой! неделю назад всего, а как давно! вмазал по мордасам, расскажи все как есть, не поверит, честный блюдолиз.
А мне весело. Я иду, дышиться легко. В полуясном мраке тут и там горят, обвитые сумерками, невысокие рябины, все остальное чернеет, только сверху необъятно синеет теплое сентябрьское небо, завешанное резными ветвями придорожных деревьев.
И мне хорошо. А ещё я с удовольствием ожидаю встречи с симпатичной Леной, которая, конечно же, ждет меня.
И это хорошо!
Впереди краснел воздух, но по сгущавшемуся окрест мраку, я догадался, что это не вечерняя зорька, предвещавшая назавтра ветреный день, а нечто другое, рукотворное. И верно; стоило выйти на крепостную улицу, как зарево за домами заставило заподозрить огонь.
Встреченный тут же парень на мой вопрос, где староста? спокойно мотнул головой на свет.
Я обошел "Посиделочную избу", впервые темную и негостеприимную и тут, на большой поляне, на которой раньше не был, нашел всех.
Длинный ряд столов вмещал человек сто пятьдесят, не меньше. Густо разложенную снедь освещали керосиновые лампы. Немного в стороне над ямами с углем, на вертеле, целиком, жарились баран и теленок. Может, не баран, а свинья, больно толстый баран. А дальше за столами, откуда и шел красный жар, сильно горели шесть огромных, разложенных по кругу костров, освещая центральную поленицу, высоко вздымающую - я присмотрелся и не поверил глазам! - украшенный венками гроб.
Меня заметили и уже звали. Сорвавшись с места, ко мне бежала Лена, обняла, отступила, оглядела ясными, горящими, словно звездочки, очами; в ушах блестели сережки, на шее - ожерелье, а пуще - от радости или ранее принятого по случаю похорон - горели румянцем щеки.
А костры разгорались все жарче, все выше вбивали в темное небо трепещущие языки пламени; сумасшедшая атмосфера этой языческой тризны начинала захватывать меня.
К нам шел Петр Алексеевич в директорском костюме и галстуке. Издали протягивал наполненный стакан. Я взял - водка.
- Вот, закусите и гостем будете, Иван Сергеевич.
Я взял в другую руку бутерброд с черной икрой. И не стал отказываться. Медленно выпил все двести грамм, с достоинством занюхал икрой, откусил.
- Просим к столу.
Мне освободили место рядом со старостой. Потеснились и для Лены, она обязательно хотела сесть рядом со мной.
Сели. Сильно, высоко горели костры. Темными, казалось, громадами высились позади избы. Огромный огненный месяц стал в это время медленно вырезываться из соседней крыши. Еще половина его была во мраке, а уже весь мир был потоплен в каком-то торжественном свете. И там, где был полный мрак, куда не доставал свет от костров, задвигались тени.
Водка хорошо пошла. Как говорил мой армейский приятель Миша Васьянов, словно Божки босичком по жилочкам пробежали.
- Раз, два, три. Проверка, - на всю поляну и дальше загрохотал голос Петра Алексеевича, пробующего микрофон.
- Друзья! Прошу наполнить бокалы. Мы собрались здесь по печальному поводу. Мы провожаем в последний путь нашего товарища крепостного раба Курагина и раба Божьего Жукова Константина Анатольевича, который усоп, как и жил, а жил, как и все мы: безобразно, подло, пьяно. Но не осуждать его мы собрались, а проводить в последний путь. Да и нет у нас таких прав, осуждать его. Жил он как умел. И как умел боролся и с собой и рабством. Все мы, сидящие здесь, потому и сидим здесь, что знаем: человек слаб и если нашел теплое место в голодном и холодном мире, не имеет сил просто так расстаться с теплом и сытостью. В меру своих слабых сил Жуков Константин Анатольевич, как и все мы, подтачивал устои нашего рабства буквальным выполнением условий договора с хозяином. И если требовалось убить - убивал, если требовалось обмануть - обманывал, потому что раб - безгрешен, и все грехи раба падают на совесть хозяина.
Лена подсовывала мне граненую стопку с водкой. Я взглянул в небо: холодно, ярко горели звезды, а Млечный путь - тяжелый. бесконечный, казалось ляжет сейчас, раздавит, размажет, разобьет весь этот мир на осколки.
- Так выпьем же за безгрешного человека, за честного и исполнительного крепостного раба Жукова Константина Анатольевича! - закончил речь Староста.
Все громко поднялись и выпили. И я выпил, потому что входил во вкус. Всего. Наскоро закусил квашеной капусткой, потому что Петр Алексеевич вновь стучал пальцем по микрофону.
