Василий Ардаматский - Возмездие
— Где уничтожать? Здесь, в Париже? — кричал в ответ Савинков.
Он переругался со всеми, накричал даже на Любу. Оставшись один, как волк в клетке, метался по комнате из угла в угол. От хорошего настроения, с которым начинался завтрак и все это утро, не осталось и следа, и тревога, может быть, и была тем острее, что возникла она именно в такое хорошее утро…
Ему очень хочется к инциденту с монархически настроенным связным отнестись как к нелепому и даже юмористическому случаю, но сейчас, находясь в состоянии злой трезвости, он думает о том, что может поручиться за идейную приверженность только небольшой группки хорошо известных ему людей. Но что толку от приверженности того же Философова, уже давно отошедшего от конкретной политической борьбы? И конечно же, нет ничего удивительного в том, что рядом с этим Философовым появляется связной, распевающий «Боже, царя храни…». Это что-то объясняло, но не снимало тревоги. Насколько он может верить всем тем людям, которых он считает своим боевым резервом, своей армией? В свою очередь, в какого бога верят они? И не стал ли он генералом давно разложившейся армии? Что будет, если это увидят, поймут те, кто дает средства на его движение?
Надо действовать! Он огляделся вокруг, точно просыпаясь в незнакомом месте. Да, действовать! И только действовать!
Как никто другой, Савинков умел мгновенно переходить из одного душевного состояния в другое, и вот он уже сидит за столом и составляет план своей поездки в Варшаву. Он возьмет с собой только Павловского. Там не нужно будет болтать языком. Там нужно действовать!..
Савинков и Павловский вышли поговорить и покурить в тамбур вагона. Савинков накинул на плечи пальто, Павловский был в своем вечном френче — он не боялся холода.
За окном пролетали близкие и дальние огни: близкие — быстро, дальние — медленно и будто по кругу.
— Придется варшавский комитет перетрясти, — сказал Савинков.
— Наконец-то! — отозвался Павловский. — Во главе комитета должен быть энергичный Шевченко, а не давно полинявший Философов.
— Разумеется, — согласился Савинков. — Но Запад, черт возьми, хочет иметь дело не с лихими кавалеристами, умеющими шашкой рассечь человека от головы до пояса. Им нужны интеллектуалы и фигуры от политики.
— Философов — фигура? — фыркнул Павловский, пропуская мимо обидный для себя упрек.
— Да, фигура! Он человек идеи и опытный политик. Наконец, он прошел вместе со мной целую эпоху борьбы.
— Боже мой, Борис Викторович! Неужели и Мережковский со своей шизофреничкой тоже фигуры?
Савинков посмотрел на Павловского с усмешкой. Он любил подразнить этого могучего красавца, которого он про себя зовет «прелестным и верным зверем».
— Да, Сергей Эдуардович, и Мережковский и Зинаида Гиппиус — фигуры. Конечно, Мережковскому и не снилось устроить экспроприацию советского банка, но зато они вместе со своей супругой поверили мне у самых истоков моей борьбы и теперь украшают нашу газету «За родину». Эссе Мережковского и стихи Гиппиус читает вся Европа. И этой Европе импонирует, что в моем движении есть не только политики и солдаты, но и известные русские литераторы.
— Тогда все в порядке, — Павловский отвернулся к окну. — Но мне непонятно, почему мы торопимся в Варшаву и для чего, в частности, еду туда я.
Савинков видит, что больше дразнить Павловского нельзя, придвигается к нему, берет его за локоть.
— Я буду там работать с Философовым и его окружением, — серьезно и доверительно говорит он. — Мне надо будет примирить их с мыслью, что практическим руководителем варшавского комитета станет Шевченко. В этом отношении вы правы. Но вы должны объяснить Шевченко, что ему ни к чему политические посты и звания. И в этом духе вы его подготовьте для разговора со мной. Выболтайте ему тайну, что я хочу сделать его фактическим главой варшавского комитета, но только фактическим, понимаете вы меня?
Павловский, не отвечая, продолжает смотреть в окно, но Савинков знает, что Серж сделает все точно так, как он ему приказывает…
В Варшаве их никто не встретил. Отказавшись от назойливых носильщиков, рвавшихся к единственному чемоданчику Савинкова, они порознь вышли на затушеванную зимним туманом привокзальную площадь. Савинков подозвал извозчика, у которого была пролетка с поднятым верхом, а Павловский пошел пешком, проверяя, нет ли за ними наблюдения и не поедет ли кто за Савинковым. Но ничего подозрительного он не заметил. На улицах было довольно людно. Шел девятый час утра, и варшавяне торопились на службу в свои конторы, канцелярии и магазины.
Савинков Варшаву не любил, считал ее мещанским городом, населенным самовлюбленными, невежественными и до невозможности вспыльчивыми людьми. Самый тяжелый, самый унизительный в его жизни период связан с Варшавой, когда он вынужден был впервые иметь дело с нахальными офицерами польской разведки, которые разговаривали с ним, как со спекулянтом, предлагавшим лежалый товар. Он чувствовал себя здесь бескрыло, униженно, точно забытый всеми на свете и отданный в распоряжение ничтожных личностей. Но теперь все это позади. И он больше никому не позволит сесть ему на шею. Так ему по крайней мере кажется.
Философов жил в дешевом коммерческом доме на узкой кривой улочке, начинавшейся где-то за спиной богатой Маршалковской улицы. Хозяин коммерческого дома писал в газетной рекламе, что его дом современный, прекрасно меблированный и находится у Маршалковской улицы. Буква «у» в данном случае означала целую систему проходных дворов, только зная которую можно было с Маршалковской улицы быстро попасть на ту, узкую и кривую. Савинков знал эту систему проходных дворов и отпустил извозчика на Маршалковской…
Дверь открыл сам Философов. Вид у него был заспанный, мятый, и даже его всегда холеная бородка имела неопрятный вид. На Савинкова пахнуло провинциальной ленью, безмятежностью, и ему сразу стало тоскливо.
— Вам кого? — спросил Философов и вдруг закричал: — Боже! Входите, входите! Прошу вас сюда, сюда, Борис Викторович, в мой кабинет, так сказать.
Савинков вошел в кабинет и увидел сидевшего в глубоком кресле полковника польского генштаба Сологуба, который неторопливо поднялся и сделал шаг навстречу.
— Приветствую вас, пан Савинков, в польской столице, — сказал он, делая галантный поклон.
— Здравствуйте, полковник, — сухо обронил Савинков. Он давно ненавидит полковника за то, что тот обращается с ним как с третьестепенным агентом. Савинков демонстративно отвернулся от него к Философову. — Меня никто не спрашивал?
— Нет, никто… — несколько удивленно ответил Философов.
— Разве, кроме нас, кто-нибудь мог знать о вашем приезде? — спросил Сологуб. — Я позволил себе заехать сюда, только чтобы узнать, нет ли у вас к нам каких-нибудь вопросов.
— Вопросов к вам нет.
— Тогда разрешите откланяться и пожелать вам приятно провести время в Варшаве… — Гладко выбритое, чуть синеватое, откормленное и холеное лицо полковника Сологуба источало доброжелательность.
— Что это с ними случилось? Почему они так вежливы? — спросил Савинков, когда дверь за польским генштабистом закрылась.
— Сам не понимаю, — недоумевал Философов. — Еще на прошлой неделе я звонил ему, просил бумагу для газеты — ничего похожего не было, а сегодня явился с поклонами.
Савинков сидел с многозначительным видом, а потом тряхнул головой:
— Кто они для нас? К чертям собачьим! Мы, Дмитрий Владимирович, начинаем совершенно новый этап борьбы. В связи с этим я и приехал… Итак, неизменной остается наша цель — парламентская Россия!..
Философов слушал его не очень-то внимательно. Но вскоре насторожился — понял, что их союз снова располагает значительными средствами. С этой минуты все мысли Философова свелись к одной — вырвать побольше денег для редактируемой им газеты. Он должен всем: наборщикам, поэтам, редакционным сотрудникам, даже сторожу на книжном складе…
Думая теперь только об этом, Философов в туманной импровизации лидера о парламентской России с опозданием уловил тревожную для себя новость — оказывается, Савинков хотел фактически отстранить его от руководства варшавским комитетом союза. Это было страшно. Руководя только газетой, он станет просто одним из тех, кого местные савинковцы презрительно называют писаками. Он трезво сознавал, что главная его сила и авторитет кроется в праве распоряжаться средствами областного комитета.
Савинков наткнулся на тревожно-вопросительный взгляд Философова, и ему вдруг стало неловко, что он ораторствует перед своим давним и верным сообщником.
— В общем, Дмитрий Владимирович, — сказал он просто и доверительно. — Речь идет всего лишь о тактической хитрости. Пусть видят — мы перестраиваем ряды, мы готовимся наступать. А для меня и для всех вы останетесь тем же, кем были всегда. И оставим это. Ну, как вам нравится Америка? Деловое государство! А?
