Алексей Рыбин - Пуля для депутата
— Мужчины!
Игривый голос, послышавшийся из комнаты, заставил Максимова демонстративно закатить глаза и развести руками. Потом он взглянул на своего товарища, аккуратно, со всей осторожностью опустившего трубку на рычаг (телефонный аппарат висел на одном шурупе, да и то — не ввинченном в стену, а просто вставленным в раздолбанное отверстие).
— Ну и подруги у тебя! — прошептал Карпову на ухо Максимов.
— Все нормально. Она отличная баба, — ответил Анатолий. — Не продаст, по крайней мере.
— Она, по-моему, на меня глаз положила. Чего делать-то?
— Тебе и карты в руки, — улыбнулся Карпов. — Сам думай. Ты мужик в конце концов или нет?!
— В конце концов, среди концов… И из конца в конец, на худой конец… — невнятно пробормотал Николай Николаевич.
Из гостиной снова донесся тот же голос — густой, хорошо поставленный и как-то своеобразно, зазывно вибрирующий:
— Ну мужчины же! Чай стынет!
— Пошли посидим как люди… — Карпов хлопнул по плечу своего бывшего босса. — Раз в жизни можно расслабиться? Имеем право!
Они прошли по длинному узкому коридору квартиры (напоминавшему коридор купейного вагона), мимо многочисленных дверей, большей частью запертых. За незапертыми дверями открывались черные, неуютные пространства пустых комнат — без мебели, с крюками, торчащими из потолка там, где должны бы находиться люстры, с обоями, еще сильнее оборванными, чем в коридоре и прихожей, холодные и пугающие своей немотой — одним словом нежилые помещения.
Последняя дверь перед поворотом в кухню была открыта, и из нее лился теплый неяркий свет.
— Мужчины! — в третий раз пропел голос.
Но мужчины уже входили в просторную, в три окна, комнату, уставленную старинной и просто старой мебелью — загроможденную так, что для того, чтобы пробраться к любому из окон из любой точки комнаты, приходилось двигаться не по прямой, а изобретать сложную, ломаную траекторию… Как иначе не зацепить рукавом какую-нибудь из бесчисленных статуэток, вазочек или декоративных тарелочек, размещенных на этажерочках, полочках, туалетных столиках, специальных подставочках, комодах и буфетах?
Кроме всего этого почти музейного изобилия в комнате находилось еще прямо-таки подозрительное количество горшков, кадок, кашпо и кувшинов с разнообразной растительностью — от букетиков полевых цветов, купленных у бабушки возле метро, до монументальной пальмы между окнами, пары фикусов, китайской груши и нескольких кактусов.
Хозяйка просто терялась на общем пестром фоне, в котором преобладали коричневый и зеленый тона.
— Амалия Викторовна! Вот и мы! — Карпов говорил, обращаясь в пространство в надежде, что хозяйка сама рассекретит свое местоположение. Оглядываться, глупо крутя головой, ему представлялось невежливым.
— Да, Толя, давайте к столу. Давайте, мужчины, все готово, все стынет, а вы там сели на телефон! И это называется — в гости пришли? Как-то даже странно.
— Ничего, Амалия Викторовна, вы уж нас простите. Столько дел!
— Ладно, ладно, Толя. Я знаю, что ты человек занятой. И хорошо. В наше время иметь работу — большое счастье. Особенно такую, как у тебя. Впрочем, я тоже не жалуюсь.
— Садись, Николаич, — помог сориентироваться товарищу Карпов, указав рукой туда, откуда доносился голос хозяйки.
Максимов посмотрел в нужном направлении и увидел, что Амалия Викторовна сидит на пестром маленьком диванчике почти скрытом огромным фикусом, росшим из внушительных размеров кадки.
Перед диванчиком стоял стол овальной формы, такой же древний, как и вся остальная мебель в этой комнате.
— Давайте, давайте! Что вы стесняетесь?
— Мы не стесняемся, — ответил Максимов. — Мы просто осматриваемся. Красиво как у вас! И много всего… Непривычно, знаете ли. Как в музее.
— Да, мне многие так говорят. Вернее, говорили. Теперь-то сюда почти никто уже не ходит.
— А что так? — неожиданно для себя спросил Максимов. Он не собирался беседовать с Амалией Викторовной, намереваясь уступить это удовольствие Карпову. Николаю Николаевичу хотелось додумать то, что постепенно складывалось у него в голове еще по дороге к себе домой. Смерть Григорьева разрушила стройную систему, которая начала было выстраиваться, и теперь приходилось все начинать с начала.
— Да, знаете ли, Николай Николаевич, кто — уехал… (Она произнесла «уехал» с таким нажимом, что не вызывало сомнений: «уехали» друзья Амалии Викторовны очень далеко — уж не в «ближнее зарубежье», во всяком случае!) Кто — бизнесом занялся, и неинтересны им стали мои вечера. А кто и умер… Годы-то наши все-таки берут свое!
— Ну, перестаньте, перестаньте, Амалия Викторовна. Вы у нас красавица. О чем вы говорите? Какие такие годы? — возразил Карпов. И, похоже, вполне искренне.
Максимов же, осторожно пробравшись к столу и усевшись на венский, казавшийся очень хрупким стул, вдруг понял, что Амалия Викторовна, действительно, в смысле возраста, как говорится, прибедняется… Он только сейчас внимательно рассмотрел хозяйку — и увиденное его не то, чтобы уж очень поразило, но заинтересовало. К тому же он чувствовал: Амалия Викторовна интерес к своей персоне ежесекундно укрепляет и подогревает; он растет — и неизвестно до каких пределов может вырасти.
Ранее, пока Карпов названивал по телефону из прихожей, а Максимов торчал рядом с ним, женщина воспользовалась паузой и успела переодеться.
Они ведь ввалились к ней среди ночи, без предварительного звонка. Карпов, по мнению Максимова, стал уже слишком перестраховываться: заявил очень категорично, что по сотовому они теперь связываться ни с кем не будут. Временно, пока не поймут, что происходит.
Из автомата позвонить им тоже не удалось — никаких телефонных карточек у них и в помине не было. Максимов вообще забыл, как это — звонить с улицы. И с удивлением разглядывал аппарат незнакомой ему конструкции, вспомнив, что последний раз звонил с улицы еще при советской власти, за две копейки.
— А ничего, что мы без звонка? — спрашивал он, когда друзья поднимались по крутой лестнице старого дома на Петроградской на пятый этаж. Лифт, в лучших питерских традициях, не работал.
— Думаю, ничего, — отвечал Карпов. — Тетенька моя очень милая. Немного с приветом, но это не страшно. Зато она очень любит ночные посиделки.
— А кто она?
— В издательстве моем работает. Редактор.
— A-а… Тогда ясно. Старая дева, что ли?
— Ну, я бы не сказал. Всякое с ней бывало. Да что там говорить, сам увидишь…
На их звонок хозяйка этой странной (не то коммунальной, не то отдельной) квартиры не открывала очень долго. Хотя Карпов, подходя к дому, сказал с видимым облегчением:
— Свет горит. Все в порядке.
Потом дверь потихоньку отворилась внутрь, раздался какой-то писк, мелькнул в проеме бархатный черных халат, острый длинный носик — и женский голос тихо, но страстно возопил:
— Ой, Толенька! Как ты поздно! Что случилось?
— Амалия Викторовна, впустите нас. И извините, пожалуйста, — нарушая правильную последовательность фраз, быстро начал Карпов. — У нас неприятности, я вам все объясню. Впустите?
— Конечно, Толя, конечно!.. Да ты не один! — удивленно восклицала она, маня гостей ручкой и одновременно прячась за постепенно открывавшейся до конца дверью. — Проходите, проходите! Только, извините, я сейчас накину что-нибудь. Будем чай пить, и вы мне все-все расскажете!
Тогда, войдя в квартиру и осматриваясь, Максимов не успел как следует рассмотреть хозяйку, кроме мелькнувшего в темном коридоре халата, он не запомнил ничего из ее облика.
Амалии Викторовне можно было с одинаковой уверенностью дать и тридцать лет с «хвостиком», и все пятьдесят. Она была из тех женщин, возраст которых до прихода очевидной старости (так сказать, общей дряхлости и дрожания подбородка) определить визуально практически невозможно. Сейчас, в мягком свете торшера, стоявшего за его спиной, Максимов был больше склонен остановиться на первой цифре.
«Лет тридцать пять… — думал он. — Хотя, может быть, и все сорок. Но сохранилась хорошо».
Сухое, возможно, чуть излишне длинное и узкое лицо с длинным, но правильным и благородным носом, без признаков морщин, однако с теми неуловимыми остаточными признаками, что все-таки проглядывают после операций отечественных косметологов. («Подтяжки делала, точно! — мысленно отметил Николай Николаевич.) Короткая стрижка «каре», причем в светлых волосах («Кажется, свои…») ни малейшего намека на седину. Фигурка миниатюрная, крепенькая, хотя, может, и чересчур худенькая… Но грудка, однако, весело торчит вперед, обтянутая пестрым шелком!»)
Оделась Амалия Викторовна, вообще-то, довольно легкомысленно.
Стол располагался не вплотную к дивану, и Николай Николаевич мог видеть ноги хозяйки в узких, обтягивающих совершенно подростковые бедра брючках — шелковых, блестящих, невероятной расцветки (зеленые и розовые цветы по желтому фону!). Такой же пестрой была и приталенная рубашечка с открытым воротом. И Максимов несколько раз невольно замечал мелькавшие краешки черного кружевного бюстгальтера.
