Арнальд Индридасон - Каменный мешок
— Но где теперь твои мама и папа?
Мама замолчала и посмотрела сыну в глаза. Этот вопрос мучил ее всю жизнь, и вот теперь собственный сын, в своей детской невинности, взял да и задал его — и что же? Она не знала, что сказать Симону. Она не знала, кто ее родители, так и не смогла выяснить. Ее первые воспоминания — она живет в каком-то доме в Рейкьявике, там очень много детей, а потом ей говорят, что она никому здесь не сестра и не дочь, а платит за нее непонятный «муниципалитет». Она все время повторяла эти слова — никому не сестра и не дочь, «муниципалитет», но лишь много лет спустя поняла, что все это значит. А потом из того дома ее отправили в другой, к пожилой паре, работать кем-то вроде прислуги, а уж потом она, когда выросла, устроилась горничной к торговцу, у которого ее и нашел Грим. Вот и вся ее жизнь. Как она страдала, что у нее нет ни родителей, ни собственного дома, ни семьи, ни братьев, ни сестер, ни дедушек, ни бабушек! Сколько себя помнила, все время пыталась вообразить — а кто они были, ее родители? Но не могла даже придумать, где искать ответа.
Она решила, что они погибли. Был какой-то несчастный случай, и вот. Потому решила, что не могла даже помыслить, будто бы ее взяли и бросили. Да как же это можно, собственного ребенка-то? Она решила — они пытались сохранить ей жизнь, а сами погибли. Отдали свою жизнь ради нее. Всегда так о них думала. Ее неведомые родители были для нее героями. Не могла поверить, что они живы. Этого просто не может быть.
Встретив рыбака, будущего отца Миккелины, она уговорила его приняться за поиски. Они ходили от чиновника к чиновнику, но нигде никто не мог найти о ней никаких записей, только то, что она сирота. Имен родителей не значилось даже в самых старых документах. Свидетельства о рождении и вовсе не было. Тогда они решили отыскать дом с кучей детей, где она росла, и нашли его, но ее воспитательница не смогла ничего ей сказать, только что за нее платил город, а лишние деньги были им совсем не лишними. А о том, кто ее отец и мать, она ни у кого и не думала спрашивать — зачем?
Много лет минуло с тех пор, как она бросила искать родителей. А потом в тот вечер Грим вернулся с работы и рассказал эту историю, будто бы узнал, кто они, как она появилась на свет. Она не забыла его мерзкую улыбочку до ушей, когда он вещал про «свальный грех в Пузыре».
Она смотрела на Симона, осаждаемая воспоминаниями о бесплодных попытках отыскать свое прошлое, и хотела сказать сыну хоть что-нибудь важное, но не смогла выдавить из себя ничего, кроме наказа не задавать глупых вопросов.
А в мире тем временем полыхала война, и надо же было такому случиться, чтобы она добралась даже до их пригорка — на южном склоне откуда ни возьмись появились британские солдаты и стали строить дома, похожие на буханки хлеба, называли их «казармами». Симон не понимал, что значит это слово. А внутри казарм пряталось другое слово, его Симон тоже не понимал. Слово было «складбаеприпасаф».
Симон с Томасом частенько бегали на другую сторону холма, посмотреть на военных. Те привезли на Пригорок бревна, доски, странные, изогнутые волнами листы металла, что-то вроде сборной изгороди, мотки колючей проволоки, мешки с цементом, бетономешалку с бульдозером — это чтобы выравнивать землю под «казармы». А еще они построили крепость, из бетона, и смотрела она на запад. А в один прекрасный день братья увидели, как британцы привезли на пригорок огромную пушку с длиннющим стволом — тот торчал в самое небо — и установили ее в крепости, так что гигантский ствол лишь чуть-чуть показывался над крышей. Это все для того, чтобы убивать врагов, то есть немцев, которые начали войну и убивают всех, до кого могут дотянуться, даже таких маленьких мальчиков, как Симон и Томас.
А вокруг крепости и казарм, числом восемь, военные установили ограду, а в ограде сделали калитку, а на калитку повесили дощечку, на которой значилось по-исландски «Посторонним вход категорически воспрещен». Рядом с калиткой стояла маленькая будка, в ней все время сидел солдат с винтовкой. Военные не обращали на парнишек ни малейшего внимания, но те все же старались не подходить слишком близко. В хорошую погоду, когда облака раздувало и светило солнце, Симон и Томас брали сестру под руки, и выносили ее на пригорок, и укладывали в мох, и показывали ей издали большущую пушку и солдат. Миккелина лежала и смотрела на все, что происходит вокруг, но не говорила ни слова и, казалось, постоянно о чем-то думала. Симон решил, что сестра боится — и солдат, и большой пушки.
Военные ходили в особой одежде, которую называли «форма» — вся зеленая, как мох, на ногах массивные черные ботинки со шнурками до самых голеней, черные ремни, а еще иногда носили на головах каски, а в руках — винтовки и пистолеты в особых карманах на ремне. В жаркую погоду они скидывали куртки и рубашки и голые по пояс работали под лучами солнца. Иногда еще устраивали учения, прямо на Пригорке, — солдаты сначала прятались, потом неожиданно выпрыгивали из укрытий, бежали, бросались на землю, стреляли из винтовок. По вечерам из казарм доносился разный шум и звуки музыки. Порой музыка лилась из какого-то странного устройства — звук был шипящий и металлический, а порой солдаты пели и играли сами. И Симон всю ночь слушал, как они поют про родные края. Он знал, что страна, откуда они родом, зовется Британия, а Грим говорил, что это «империя».
Братья рассказывали маме обо всем, что происходило на южной стороне Пригорка, но она не проявляла особенного интереса. Однажды им удалось уговорить ее прогуляться с ними на юг. Мама некоторое время постояла, разглядывая огороженную британцами территорию, а потом повернулась спиной и ушла восвояси, упрекая незваных гостей за шум, и настрого запретила мальчикам подходить к солдатам близко — потому что никогда нельзя знать, что будет, если рядом с тобой ходят дяди с оружием. Не дай бог с ними что-нибудь случится.
Шло время, и в один прекрасный день в казармах появились американцы, а британцев как ветром сдуло. Грим сказал, что их всех отправили на верную смерть, а американцев, наоборот, прислали в Исландию нежиться на солнышке и жить веселой жизнью. В общем, по его словам, нечего обращать на это внимание.
Грим бросил возить уголь и устроился работать на янки, потому что, сказал он, у них есть для него много работы и они хорошо платят. В один прекрасный день он просто перешел через холм, постучался в калитку в ограде и без малейших трудностей получил работу на складе и в военной столовой. С тех пор дома стали есть по-другому. Сначала появились красные жестянки с ключом. Симон помнил, как Грим в первый раз отломал ключ от крышки банки, зацепил его за жестяной хвостик и стал крутить, пока крышка не отвалилась. Потом перевернул банку кверху дном и принялся стучать — и на тарелку вывалился большой бледный кусок мяса, весь в прозрачном желе, которое дрожало, словно живое, а на вкус оказалось соленое.
— Это ветчина, — сказал Грим. — Не откуда-нибудь, а прямо из самих Соединенных Штатов.
Симон в жизни не ел ничего вкуснее.
Сам он не задумывался поначалу, как так вышло, что эта вкуснятина оказалась у них на столе, но заметил, как озабоченно смотрит на это мама — особенно когда в один прекрасный день Грим вернулся домой с целой коробкой таких жестянок и спрятал ее под кроватью. А потом Грим стал то и дело отправляться с жестянками и другими непонятными Симону предметами в Рейкьявик, а когда возвращался, то усаживался за стол и пересчитывал кроны и эйриры, и в такие дни Симон замечал на лице Грима что-то похожее на радость. Во всяком случае, таким он его еще не видывал. Постепенно Грим стал чуть лучше вести себя с мамой, прекратил обзывать ее газовой блядью и в этом роде. И даже иногда гладил Томаса по голове.
А вещей в доме все прибывало. Появились американские сигареты, самые разнообразные — и невозможно вкусные — консервы, порой даже овощи, а особенно — нейлоновые чулки. За них, говорила мама, любая женщина в Рейкьявике готова продать родного отца. Но все это великолепие задерживалось у них дома ненадолго.
Однажды Грим вернулся домой с коробочкой, откуда шел какой-то восхитительный, но уже знакомый Симону запах. Грим открыл коробочку и дал всем попробовать, сказал, это жвачка, янки жуют ее весь день по поводу и без повода, словно коровы. Глотать эту штуку нельзя, а пожевав, надо выплюнуть и взять еще. Симон и Томас и особенно Миккелина принялись жевать что было сил, а потом выплюнули странную резинку и получили от Грима еще.
— Называется бубльгум, — сказал Грим.
Грим быстро выучился лопотать по-английски и подружился с военными, и те стали иногда заходить к ним в гости, когда получали увольнительную. В таком случае Миккелину запирали в задней комнате, мальчиков причесывали, а мама должна была надеть платье. Военные вели себя вежливо, здоровались, жали руки, представлялись, дарили мальчикам сладости. А потом садились за стол и разговаривали, потягивая что-то из фляжек. Позже прощались, выходили из дому, садились в военный джип и уезжали в город, и в доме снова становилось тихо. Других гостей у них не бывало.
