Виталий Гладкий - Архивных сведений не имеется
Прошел не останавливаясь мимо, незаметно для посторонних мигнул глазом мужчине в темных очках и тут же, лавируя среди танцующих, направился к выходу; за ним поспешил и тот, подозрительно косясь по сторонам. В дверях он догнал коренастого, который, пропустив его вперед, что-то тихо шепнул на ухо…
Савин на мгновение растерялся: мужчина в темных очках торопливо надел пальто и шапку-пирожок и заспешил вниз по ступенькам к выходу из ресторана; на второго, который скрылся за дверью туалета и оттуда через щелку стал наблюдать за ними, капитан не обратил внимания. Долго раздумывать не приходилось – опергруппа явно не успевала, и Савин, не попадая в рукава полушубка, ринулся вслед за Христофоровым (он, конечно, он – все сомнения исчезли).
Христофоров-Раджа торопился, пересек улицу и быстро засеменил в сторону бухты. Штормовой ветер хлестал по лицу снежной крупой, норовя столкнуть в сугробы вдоль тротуаров.
"Почему он так торопится? Что случилось? Неужели я засветился? Но ведь Христофоров меня не знает… Тогда в чем причина столь необычного поведения Раджи? – мысли не давали покоя Савину, пока он, умело маскируясь, следовал за Христофоровым. – Если будет оборачиваться, значит знает, что есть "хвост", – решил капитан. – А если знает, нужно брать – иного выхода не вижу. Жаль, очень жаль…"
Но Христофоров не оборачивался, все такими же семенящими шажками он свернул в переулок, затем скрылся в подворотне одного из домов. Не раздумывая, Савин поспешил за ним.
Краем глаза он успел заметить, как из-за угла к нему метнулась чья-то фигура, но вовремя уйти в сторону не успел, поскользнувшись на обледеневшем тротуаре: страшной силы удар швырнул его на снег.
8
Охранник остановился, прислушался. Тихо. Только шелест дождевых струй нарушал угрюмое безмолвие осенней ночи. Широкое, затуманенное дождем лезвие прожекторного луча безжалостно вонзалось в скопище человеческих тел по другую сторону колючей проволоки. Воронки и рытвины полнились водой, капли мерно барабанили по спинам пленных, но тяжелый сон намертво сковал измученных людей, для которых этот дулаг [10] – небольшая, утрамбованная ногами площадка с вышками и ржавой колючей проволокой по периметру – был всего лишь очередной ночлежкой страшного пути на запад.
Охранник перевел дыхание, поправил автоматный ремень, поплотнее закутался в плащ-палатку и неторопливо зашлепал вдоль колючей проволоки к дощатой караулке.
Грязное месиво набилось за пазуху, в рваные ботинки, обжигало холодом отощавшие тела. Ползли гуськом, плотно прижавшись к земле, такой родной и такой по-осеннему неприветливой. Израненные до крови о немецкую колючку руки сводило судорогой, от напряжения мучила жажда, которую некогда было утолить, несмотря на изобилие луж по пути – только вперед, только побыстрее, только подальше от зловещих вышек… Серое промозглое утро застало беглецов в густых зарослях терновника. Забравшись поглубже в кустарники, уснули мертвецким сном. Дождь по-прежнему неустанно полоскал озябшие голые ветки и редкие кустики пожелтевшей травы.
Алексей проснулся первым. Проснулся от говора и топота ног. Дождь закончился, и из-за лохматых серых туч изредка проглядывало солнце. Алексей встал на колени, затем на ноги и тут же рухнул обратно: из-за усталости и ночной темени они не заметили, что расположились в полусотне шагов от дороги!
А по дороге шел немецкий обоз. Огромные, с коротко подстриженными гривами и хвостами гунтеры тащили прикрытые брезентом повозки. Ездовые беспечно болтали друг с другом и конвоирами, которые сопровождали небольшую группу пленных.
– Что там? – проснулся и Дато.
– Ц-с-с… – приложил палец к губам Алексей. – Буди остальных… Поосторожней… Шепотом.
Беглецов было пятеро: грузин Дато, украинец Гриценко, Сергей, Никифор и он – русские.
Обоз прошел. Осмотрелись. Широкая лента кустарника, приютившая их, тянулась вдоль дороги до самого горизонта, кое-где разрезанная яругами. Идти по светлому не было никакой возможности, нужно ждать ночи – так все и порешили. А то, что дорога рядом, может, и к лучшему: кому взбредет в голову искать беглецов в таком месте? И дождь, спасибо ему, выручил, все следы смыл, никакая ищейка не отыщет, столько ручьев да оврагов переходили вброд.
Лежали, тесно прижавшись друг к другу, ждали вечера. Предприимчивый Гриценко где-то раздобыл несколько охапок перепревшего прошлогоднего сена, и теперь они блаженствовали, согревшись.
– Оцэ якбы ще кусочок хлибця… – глотнул слюну Гриценко и тяжело вздохнул.
– А сала не хочешь? – съязвил Никифор, подмигнув Дато.
– Да чого ж, можно.
– А и вправду, ребята, поесть не мешало бы, – просту-женно прохрипел Сергей.
– Деревню искать нужно. Помрем с голоду, – сказал Алексей.
– Да уж лучше дуба врезать, чем немецкую баланду хлебать. Гады… – скрипнул зубами Никифор.
– Ану пидождить, хлопци… – Гриценко вдруг вскочил на ноги и, пригибаясь, полез напролом сквозь терновник.
– Ты куда? – встревожился Алексей.
– Та я тут, нэдалэко…
Алексей Малахов был у них за старшего. И по званию – лейтенант, и по годам – двадцать семь. Конечно, о человеке судят не по званию и не по прожитому, а по его душевной силе и уму: и тем и другим Алексея природа не обделила. Высокого роста, широкоплечий, с открытым русским лицом, он сразу же располагал к себе и мягкой ненавязчивой манерой разговора, и умением выслушать собеседника, а когда того требовали обстоятельства, и суровой собранностью, прямодушием, целеустремленностью.
Гриценко возвратился где-то через час. Тяжело дыша, он тащил на плечах свои исподние, чем-то туго набитые и завязанные кусками бинта.
– Хай йому грэць… – плюхнулся на сено. – Ось, прынис…
– Это когда же ты успел столько? – хохотнул Ники-фор. Развеселился и Дато:
– Вай, послушай, дарагой, зачем нам нэ доверяешь? Сказал бы: Дато, генацвале, памаги…
– От бисови балаболкы! – разозлился Гриценко. – И в могыли хахоньки будут справлять.
И принялся зубами развязывать намокший узел завязки.
– Жуйтэ… – вытряхнул содержимое на сено. – А пидштанныки постираю… якщо фрыцы нэ спиймають.
– Что это? – спросил Алексей.
– Та чи вы рипы зроду не бачили? Сказано, городськи…
Крупная, сладковатая на вкус репа после вонючей немецкой болтушки показалась изысканным лакомством.
Когда начало темнеть, пробрались, ведомые Гриценко, на заброшенную грядку репы, невесть кем посеянной над оврагом – только зоркий крестьянский глаз украинца мог заприметить на таком расстоянии поникшие под первыми заморозками стебли с поржавевшей зеленью листьев.
Запаслись репой, сколько кто мог унести: пусть не сытный харч, а все-таки желудки не пустые.
Ночь застала их в лесной глухомани: шли почти без остановок, стараясь уйти подальше от лагеря и от дороги…
На лесной хуторок наткнулись случайно, после двухдневных скитаний в лесных дебрях. Несколько добротно срубленных, почерневших от времени построек, обнесенных обветшалым плетнем, вынырнули перед беглецами из густого липняка настолько неожиданно, что идущий впереди Алексей даже глазам своим не поверил; стараясь унять голодную дрожь в коленях, он обхватил руками молодое деревцо и жадно вдыхал терпкие запахи навоза, которые в клубах теплого воздуха вырывались сквозь приоткрытую дверь хлева, и горьковато-пряный запах дыма, который струился над печной трубой избы.
Картошка "в мундире", рассыпчатая, с кулак величиной, исчезла из чугунка с молниеносной быстротой. Ее ароматный пар кружил головы и еще больше возбуждал аппетит исхудавших, оголодалых беглецов. Хозяйка, сухонькая старушка в черном цветастом платке, украдкой смахнула слезу; поколебавшись некоторое время, она сходила в сенцы и принесла кусок толстого, розоватого на срезе сала и миску соленых огурцов. Хозяин лесного хуторка, лесничий Никанор Кузьмич, костистый седобородый старик, неразговорчивый и медлительный в движениях, чуть слышно крякнул при виде такого расточительства и раскурил огромную "козью ножку", затянувшись несколько раз густым махорочным дымом, неторопливо поднялся с лавки, вышел во двор и вскоре возвратился в избу, держа в руках две пузатые кринки с молоком.
– Холодное… Горло не простудите… Кх, кх… – сконфуженно закашлялся и снова уселся на лавку.
– Спасибо вам, отец, – растроганно поблагодарил Алексей.
– За спасибо ничего не купишь… – пробормотал Никанор Кузьмич и выпустил дымное облако, укрывшись за ним от гневного взгляда жены.
– Ешьте, ешьте, сыночки… – старушка порезала сало на ломти. – Война проклятая… Людей сгубила сколько… Ох, грехи наши тяжкие…
Неожиданно в сенцах что-то загрохотало, беглецы насторожились. Старушка опрометью выскочила за дверь, но тут же, пятясь, снова вернулась обратно: здоровенный верзила, небритый, в рваной шинели, держа автомат наизготовку, стал в дверном проеме.
