Юлия Кристева - Смерть в Византии
Считаешь, я преувеличиваю? А известно ли тебе, каков объем «Алексиады»? Пятнадцать томов. Кирпич — дай боже, одолеть его в наши дни под силу лишь ученым либо ископаемым читателям, которые желают составить себе представление о тех временах. Думаешь, с таким рейтингом Анне далеко не уйти? Задайся лучше вопросом, а кто сегодня читает те же «Три мушкетера», к примеру? Самые любопытные посмотрели фильм и принимают Депардье за Александра Дюма, который должен благодарить кино, открывшее ему двери Пантеона! Анна, в 1118 году попавшая в опалу после попытки свергнуть с престола своего брата Иоанна в пользу мужа, более не помышляет ни о чем, кроме как завершить труд супруга, скончавшегося в 1138 году. Десять лет она пишет, затем, видимо, поставив точку в описании царствования отца, тихо умирает в одиночестве и преисполнившись отвращения к тому обороту, который принимают исторические события. Себастьян подозревает, что именно 1148 год стал последним годом ее жизни. Так случилось, что Себастьян не расставался со своей эгерией[68] с тех пор, как повстречался с ней в качестве историка, а заодно и с ее произведением и эпохой…
Представь себе, Норди! Он перевоплотился в принцессу с ее смуглой кожей, ее умом, ее агатовыми глазами, и принялся воспевать все это на жидкокристаллическом мониторе своего персонального компьютера. Это было бы смешно, не будь так трагично. Послушай только, как он описывает глаза Анны уже в младенчестве, когда она появилась на свет в Порфировой зале императорского дворца в Константинополе, обтянутой красной с золотом тканью, где рождались все будущие монархи: «Глаза ее силой очарования могли сравниться с ударом молнии, даром Афины, неподражаемостью Эроса!» Он и пишет-то, как она. Дитя видится ему в окружении двух матрон: императрицы Ирины Дукены и бабушки по отцовской линии Анны Далассииы — они точно так же полны трепетного восторга по отношению к малышке, как и он, Себастьян, девять веков спустя! С колыбели окружена она необычайной любовью, которой ему самому так не хватало. Позже под золотыми куполами Царьграда к соперничающим в любви к ней матери и бабушке присоединится еще одна высокородная дама: Мария Аланская. Тебе это имя ни о чем не говорит? Мария была супругой предыдущего императора Михаила VII, отстраненного от власти Алексеем I. И вообрази себе: она усыновила Алексея, чтобы защитить своего единственного сына Константина, а затем стала возлюбленной Алексея. Он же использовал ее для нейтрализации враждебных ему кругов. Общеизвестно: византийский двор был ареной бесчисленных заговоров.
И как ты, наверное, догадываешься, столь милые отношения имели далекоидущие стратегические последствия и должны были увенчаться браком Константина, сына Марии, с Анной, дочерью приемного сына и любовника Марии Аланской. Обрученная с момента своего рождения с Константином Анна в возрасте восьми лет была поручена заботам своей будущей свекрови, взявшейся обучать ее всей премудрости, необходимой той, которой предназначено в один прекрасный день стать императрицей. Таким образом, купаясь в ревностной любви трех женщин (то есть матери, бабки и любовницы отца), Анна расцветала, превосходя своих наставниц умом и поражая весь двор.
Ее кормилица Зоя уверяет ее, что миро, источаемое гробницей святого Димитрия, — целебное, на что она отвечает: «Только тогда, когда к ней приближаются с верой, призвав на помощь Бога и не разочаровывая Афину с глазами цвета морской волны». Перед лицом столь рано проснувшегося ума, не лишенного налета языческой ереси, придворные от удивления застывают с открытыми ртами, увещевая друг друга не передавать этих слов патриарху. Или вот еще пример: юная эрудитка просит своих пестунов обучить ее ни много ни мало искусству астрологии, но «не для того, чтобы (да не бывать этому!) делать что-либо подобное, но чтобы, ближе узнав это суетное учение, суметь обличить тех, кто им занимается». Как охарактеризовать маленькую принцессу — как хитрое или весьма рациональное существо? Себастьян считает, что верно последнее и она — предвестница г-жи де Сталь![69] И даже больше того: до конца своих дней Анна отказывается верить, что земные события предопределяются светилами, и смеется над теми, кто берется разгадывать сны. Что, однако, не мешает ей любоваться своим отцом, которому все тот же святой Димитрий, явившись во сне, предсказал: «Не печалься, не стенай, завтра ты победишь». На следующий день августейший правитель одержал победу в Фессалонике. Однако, если верить Себастьяну, одна лишь Пресвятая Богородица внушала принцессе подлинное христианское чувство. Это видно в тех пассажах, в которых появляется отец рассказчицы, безуспешно ждущий четыре дня подряд, когда свершится чудо, а затем возвращающийся во Влахернский храм, дабы заказать принятую в таких случаях гимнодию и вознести горячие мольбы о свершении чуда, и дабы он, василевс, мог выступить в путь с самыми лучшими чаяниями.
Анна была человеком своей эпохи, но в то же время интеллектуалкой — так пишет твой дядя, Норди. Тебе не по нраву это слово? Это оттого, что ты не способен себе представить, что подобное явление могло существовать задолго до Симоны де Бовуар. Ах ты, невежа! Я не права? Нет? Ты тоже возводишь это явление аж к Жермене де Сталь? Неплохо. Именно это я и имела в виду: ты не допускаешь, что подобная чуду аномалия рода людского — женщина-интеллектуалка, попирающая законы пола, чтобы принять участие в играх разума, — ведет начало от Анны Комниной? А вот твой дядя в этом уверен! И самолично переписывает историю принцессы, воссоздавая, как художник свою модель. Вспомни Ренуара, превращавшего пухлых нянек своих детей в венер, выходящих из воды. Или купальщиц Сезанна, которые видятся ему этакими бесполыми андрогинами. Что уж говорить о Пикассо и Де Кунинге,[70] которым, очевидно, и впрямь по нраву эти жестокие рубленые женские лица. То же и у Себастьяна, перевоплотившегося в свою героиню, влюбленного в нее в память об участниках Первого крестового похода 1095–1115 годов, описание которого она нам оставила. В самом начале этих событий ей было только двенадцать лет, она рассказывает о них, доверившись дошедшим до нее свидетельствам хроникеров, придворных, участников и неуклонно следуя задуманному — прославлению своего отца.
— Все это прекрасно, моя дорогая Стефани, но что мне со всем этим делать?
Ночь принесла прохладу, Стефани пыталась поделиться с Норди, пусть и маленькими дозами, своими открытиями относительно внутреннего мира исчезнувшего профессора. Стакан «Джей-энд-Би», полный льдинок, даже вкупе с любовным обещанием, прочитанным комиссаром в глазах Стефани, не мог убедить его в том, что история Себастьяна представляет интерес. Впрочем, если вслед за Стефани предположить, что этот тип жил с Византией в голове, он явно не тянет на Номер Восемь! Это вещи несовместные, а потому данная версия отпадает. Рильски только не знал, радоваться этому или печалиться… Да и чему, собственно? Минушах, ты спишь?
— О, Фома Неверующий! Послушай же, Норди, но ведь весь этот бред, то есть его конек, возможно, и позвал его в дорогу! Понимаешь? Раз он так интересовался Первым крестовым походом, значит, хотел знать, как разумные христиане — это его слова — дошли до священной войны вроде анти-джихада, если хочешь. Анна, эта поздняя гречанка православной империи, бичующая почитателей полумесяца, не щадит и латинян, посмеиваясь над их варварскими замашками с точки зрения наблюдателя, находящегося на другой стороне Европы. И при этом осознает обреченность Византии. Нет-нет, успокойся, она не предсказывает поражения Византин, но ее финальные слезы означают нечто большее, чем плач сироты, утратившей отца, и Себастьян отражается в этом черном, таком сладостном для него солнце! От XXI века назад, в глубь веков, к XI и XIII векам — это целый исторический цикл, пришедший к своему завершению. Ошибается ли он, прав ли? Вот что он пишет: «Вся Европа сегодня — прекрасная Византия, слишком гордая собой и уже гибнущая и слишком бедная, чтобы в одиночку играть роль мирового жандарма; готовая к тонким компромиссам и фатальным уловкам, она обречена. В наши дни лишь Санта-Барбара в силах побороть зло, но кто в здравом уме станет искать спасение в Санта-Барбаре?» Вот что думает твой пропавший дядя в своем паломничестве к Анне. Тебе бы его почитать, знаю, что прошу о невозможном, у тебя совсем нет времени, ты думаешь, немного почитал и все понял…
— Да нет… — Нортроп вздыхает, ему никак не удается вставить хоть словечко, Стефани говорит и говорит. Раскраснелась, глаза горят, до его прихода успела переодеться в шелковое лиловое платье на бретельках, одна из которых то и дело спадает с плеча.
— Нет? Хорошо, тогда послушай, что я скажу: его любовь к ней как бы срослась с его исследованием, он на все начинает смотреть новыми глазами — глазами Анны. Его любовь, слепая и потому искажающая предмет исследования, прозревает истины, недоступные науке, это тебе известно. Примеры? Дожидаясь, когда задержат серийного убийцу — я не смеюсь, знаю, что вещь неочевидная! — я прочла «Алексиаду», ту, что написана Анной, а чем еще мне было заниматься, запертой в четырех стенах, в духоте, с Минушах? Ну так вот могу тебе сказать следующее: Себастьян отдается игре воображения, уносится в мыслях далеко за пределы обычной профессиональной деятельности, принимается вышивать по канве судьбы принцессы, переделывая ее на свой вкус, вплетая в нее собственную судьбу. Все, что способно заставить потускнеть ее образ, он просто убирает, что в порядке вещей. И если это не безумная любовь, тогда что же?
