Нара Плотева - Бледный
— Ты не мразь — ты хуже… — пробормотал тесть. — Ты, гад, опасен… и я волнуюсь. Где Лена с Катей, ты, ненормальный?!
— Нормы хотите? — продолжал Девяткин. — Норма когда-нибудь исчезает. Смерть, Фёдор Иванович, тоже норма. Главная норма. Богатым быть — норма, но не для всех. Бедным быть — норма не стопроцентная. И талантливым быть — не норма. Даже дебилом быть и больным — не норма. Но абсолютная норма — смерть. Все мрут. Скольких вы знаете бессмертных? И я не знаю… — Девяткин уставился за окно. — Скажите же, почему вы, любящий норму и злой, оттого что я ненормален, пугаетесь абсолютной нормы? Глупо. Смерть — норма норм. Зачем её избегать? Ко всем нормам, Фёдор Иванович, вы активны, а к норме норм пассивны. О смерти стоило б помнить в первую очередь.
Жизнь — окольный путь к смерти, давно сказано. Смерть — последний штрих в человеке. На кладбище, если даты кончины нет, страшно; но, если написано, что, мол, родился в тысяча девятьсот тридцатом, а умер в две тысячи каком-то, то человек — законченный с головы до пят, в душе тишь… Ведь, — заключил Девяткин, — норма норм породила всю иерархию прочих норм. Это система с низшими уровнями и с высшими. Я хочу сказать: если жизнь есть путь к смерти, то наша цель — правильно пройти его. Мёртвый всё оставляет, чем занимался, — и церковь святых отцов нам об этом же говорит… Значит, Фёдор Иванович, не мешайте вы Лене выбрать то, что она хочет. Может, её выбор лучше вашего, как вы думаете?
Тесть стоял, не находя слов, прежде чем выдавить:
— Идиот… Я все сделаю, чтобы дочь развелась с тобой. Надо будет, я тебя…
— Во имя нормы? — хмыкнул Девяткин. — Ради порядка? Вы и пытались. Я ведь под следствием. Меня вызовут вновь. Откуда они узнали? Кто, как не вы, донёс, что я подвёз сбитую? Но, знаете, с точки зрения смерти, всё — ерунда. Я понял. Вы тоже… при смерти вы забудете суету… И… вдруг ещё при вас, Федор Иванович, ваш порядок и ваши ценности рухнут? Все, до мельчайших? Были — и нет?
Тесть сказал, выходя в холл:
— Объявлю их в розыск. Завтра… если ты мне не скажешь, где они, я с тобой по-другому… больно.
— Вы присылайте всё, что нужно к юбилею, Фёдор Иванович, — закончил Девяткин. — Будет всё классно.
Подавленный тесть вместе с качками ушёл.
Девяткин допивал чай, гадая, откуда вдруг из него всё это так кстати вылезло. Молчи он, в страхе потея, тесть бы обшарил дом — в лучшем случае, обошёл бы его целенаправленно сверху донизу и, возможно, что-нибудь бы нашёл…
Сотовый не звонил, Девяткин не реагировал. Он опоздал в банк, явно названивают оттуда…
Что, впрочем, банк? При чём тут банк? Всё сгинет, как сгинули банки Медичи, иудеев и финикийцев. Всё сгинет, если уже сейчас все — горничные, рабочие, что роют землю, тесть и сам он — не живы. Живы лишь относительно, раз сгинут. Живы все относительно августа сего года — и мёртвы для августа, скажем, две тысячи девяностого года. Мало того, живы лишь относительно выдуманных дат.
То есть они все и сам он живы не абсолютно.
Мысль потрясла его. Он смотрел в окно, а за стёклами мелькал клоун, которого не могло там быть, — боковым зрением отмечая этот факт, Девяткин не желал смотреть. Знал, что, пойди он сейчас в спальню, — клоун будет виден и там, как будет виден из ванной, и из гостиной, и с чердака, хотя это против законов физики, хотя не может привязанная вещь маячить сразу во всех окнах. Как невозможно, чтобы газ в этом клоуне прибывал…
Но по каким законам физики мирный Девяткин, банковский служащий, в один день убивает жену и дочь?
Подумав, что ночью страшно, а сейчас — нет, он вытащил из набора самый длинный нож и вышел через гараж.
Розы цвели, мусора в них прибыло: появился клок бархата, свежий, не истрепанный. Кто-то, видимо, зацепился ночью, ибо при свете стоило бы выдираться так отчаянно? Многий сор был старым — но многий и свежим, не только бархатный клочок. Хаос роз увенчивался вверху клоуном, истёртые краски на его пластике как бы проявились — особенно красный глаз, раньше вялый, а нынче агрессивно-пронзительный. Клоун похож был на астронавта в скафандре, украшенном узором странных пиктограмм. Оглядев пятно на плитах, которое не смыл слабый дождь, Девяткин, как и тогда, во вторник, влез на бордюр. И, как тогда, услышал шаги и соскочил.
— Чёрт! — вскрикнул он, опускаясь на бордюр в слезах. — Я мог… — Он показал нож. — …Мог…
— Пётр Игнатьич! — всплеснула руками Тоня. — Да я к вам просто… Я в спальне закончила, как велели, всё заперла, вам ключ несу… Извиняюсь! Я и сама боюсь, как кто рядом, а я не знаю… Боже ж мой! — Она села на корточки, чтобы передником смахнуть ему слёзы.
— Чёрт, Тоня, чёрт!! — всхлипывал он.
— Та не плачьте… — пропела она по-бабьи.
— Не знаешь ты ничего! — Он уткнулся в её плечо.
— Кто ж знает, кроме как Бог. — Она гладила его голову.
— Тоня, — всхлипывал он, — останься… я заплачу…
— Останусь… Но вы позвоните Леночке Фёдоровне, чтоб знала. А то приедет — я у вас в доме… Сплетни и так идут.
— Но… я… Конечно! — Он отстранился и вытер щёки. — Я позвоню ей… Ты приготовь себе спать в гостиной.
— Пётр Игнатьич, эти… в окне уже… смотрят… — Тоня ему помогла встать. — Скажем, вам в глаз попало… с розы шип… Бог ты мой, что ж с вами?! Плачете… А давайте, будто не видите, а я будто веду… — Она повела его, и он увидел вверху в окне горничную Гордеевых. — Как же, Пётр Игнатьич? Раз нет хозяйки, может, вам ужин сделать?
— Сделайте! — подхватил он. — И… мне пора.
Тоня удержала его.
— Пётр Игнатьич, сплетня будет… Надо в дом, глаз промыть, чтоб они это бачили.
— Верно…
В кухне он мылся. Тоня громко, чтоб все слышали, причитала насчёт шипа розы, вдруг отлетевшего «в очи Петру Игнатьичу». Он рад был её уловкам, понимая, что отыскал союзника.
— Тоня, в Катиной спальне тоже, — попросил он, — прибери.
— Велите, чтоб я вам ужин! — Тоня шептала.
— Да, Тоня, ужин! — он повторил в открытую дверь горничным. — Уберёшь, и — ужин… И распакуй груз в холле, завтра начнут с утра… к юбилею… Чтобы добросовестно, Тоня!
Та, оглядевшись, чмокнула его вдруг и смущенно отошла.
Охранник сказал, чтоб он шёл к Левитской, если та появится. Девяткин, кивнув, удалился к себе, вынул купленную в баре водку и у окна стал пить. В тумане внизу ползли машины. Ждал у обочины «Форд», брошенный им вчера… но, может, день назад или век, он не ручался. Добирался он на такси и в пробке, но не замечая времени. Да оно и сейчас отсутствовало, как отсутствовала и боль. Он знал причину. Тоня в нём породила радость. Он знал, что есть кто-то, кто ему верен. Ведь и за деньги верности не найти, так как на любые деньги есть деньги большие. Но он чувствовал: Тоня верна ему не за деньги. Он Тоне нравился. Он тоже выделял её. В ней были чуткость, и деликатность, и стойкость. Он был уверен, что, расскажи ей, Тоня бы поняла… Конечно, он не расскажет, ибо нет смысла, — но в трагическом одиночестве между Сциллой убийств и Харибдой зоны у него есть теперь, с кем просто. Он даже, кажется, Тоню чуть и любил — как последний подарок жизни.
Оборвав связи с миром, он ощутил покой.
Он выбыл из мира не только внешне, но и внутренне.
Он не старался в мире остаться. Не цеплялся за мир, который его отторгал.
И сила, утекавшая из него прежде по тысячам, миллионам каналов, больше не текла. Она в нём скапливалась и, не имея выхода в мир, вырвалась в хаос.
Он стал катализатором хаоса.
За окном сорвались с силовых жил съёмники троллейбуса, реклама известной фирмы вспыхнула, дама на тротуаре рухнула, и из сумки раскатились яблоки, «Форд» Девяткина и другие машины провалились вместе с асфальтом. В окно вдруг врезался голубь, оставив след, на башню вдали стал падать вертолёт, чего, впрочем, не было видно из-за тумана, но пол тряхнуло. Он выпрямился, упёршись в стену, чувствуя, что покой исчез, и вновь он мучается. Выпил водки и опять сел, упёр лоб в нижнюю часть ладоней. Вспомнил, что Кастальская говорила о его мощи. И понял, что опять пережил состояние, как тогда с Мариной, когда он положил ей на ноги руку, после чего она двинулась навстречу смерти… Он не верил, что стал причиной всего этого: троллейбус врезался в магазин, реклама сгорела, дама лежала среди яблок, у провала с машинами собралась толпа, вертолёт упал. Если бы он и поверил, что в нём такие силы, все равно бы не понял, к чему этот дар. Ему он был не менее опасен, чем другим: ведь если всё рушится, — то и он. Голубь, не будь стекла, мог ударить ему в глаз, толчок вертолета и его качнул, а, сиди он в «Форде», карабкался бы сейчас из ямы. Зачем он хочет одного, а дар толкает к другому?
— Чушь! — крикнул он, чтобы избавиться от этой мысли.
Всё — совпадение. Всё — лишь длящийся отвратительный сон.
Он ждал обеденного часа. Услышав звук хлопающих дверей и взволнованные реплики, понял, что, собственно, час настал. Столкнувшись с Левитской, он поздоровался, не задерживаясь. Сытин, увидев его, отложил бумаги и вышел вместе с ним. Оба глянули на толпу у ямы и мимо пожарных повернули к бару. Сытин курил, шёл медленно, и Девяткин чувствовал с ним родство — в отличие от остальных, Сытин не собирался обсуждать сегодняшние происшествия. Бар был закрыт, так как провал нарушил коммуникации. Другой бар работал, хотя Девяткин отметил, что напор воды в умывальнике слаб. Они сели и заказали выпить.
