Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
Бовуар, конечно, попал в цель. Музыка одновременно трогала и возвышала Гамаша. Ему хотелось потеряться в этих мягких, успокаивающих голосах, которые так хорошо сочетались один с другим. Призывали оставить все заботы, отбросить тяжелые мысли. Забыть, для чего он приехал сюда.
Музыка звучала заразительно и коварно.
Гамаш улыбнулся, понимая, что нелепо обвинять в чем-то музыку. Если он забудется, расслабится, то вина будет лежать только на нем самом. Не на монахах. Не на музыке.
Старший инспектор удвоил усилия и в очередной раз осмотрел ряды монахов. Это отчасти напоминало игру.
«Найди главного».
Теперь, когда приора больше не было, кто взял на себя руководство знаменитым хором? А ведь кому-то определенно пришлось это сделать. Как он и сказал Бовуару, ни один хор не управляет сам собой. Кто-то из монахов выполнял эту обязанность, применяя движения столь незаметные, что их не видел даже опытный следователь.
Когда служба первого часа закончилась, старший инспектор и Бовуар встали у своей скамьи, наблюдая за монахами.
Бовуар подумал, что в бильярде бывает нечто похожее во время разбивки. Шары разлетаются в разные стороны. Именно так это и выглядело. Монахи шли кто куда – каждый по своим делам. Все врассыпную, хотя от стен и не отскакивали.
Бовуар собрался было отпустить какое-то саркастическое замечание, но передумал, увидев лицо шефа, строгое, задумчивое.
Жан Ги проследил за его взглядом и увидел брата Люка, который медленно, почти неохотно шел к двери, выходящей в длинный-предлинный коридор с запертой дверью в самом конце. Выходом. И маленькой каморкой с надписью «Привратницкая».
Брат Люк был совершенно один и казался одиноким.
Шеф смотрел на него проницательным и в то же время озабоченным взглядом. И Жан Ги подумал, что шеф смотрит на брата Люка, а видит, вероятно, других молодых людей. Тех, которые вышли в дверь и не вернулись.
Тех, которые выполняли приказы Гамаша. Подчинялись Гамашу. Но если его шеф вернулся со шрамом у виска и тремором руки, то они не вернулись вообще.
Может, и правда шеф смотрел на брата Люка, а думал о них?
У Гамаша был встревоженный вид.
– Все в порядке, patron? – прошептал Бовуар.
Акустика Благодатной церкви подхватила его слова, усилила их. Старший инспектор Гамаш не ответил. Он продолжал смотреть. На закрывшуюся дверь, за которой только что исчез брат Люк.
В одиночестве.
Остальные монахи в черных мантиях вышли через другие двери.
Наконец Гамаш и Бовуар остались одни в Благодатной церкви, и Гамаш повернулся к Бовуару:
– Ты вроде хотел поговорить с братом Антуаном…
– Да, – ответил Бовуар. – С солистом.
– Неплохая мысль, но я подумал, не хочешь ли ты сначала побеседовать с братом Люком?
– Нет проблем. О чем его спросить? Вы уже говорили с ним. И я тоже – в ду́ше сегодня утром.
– Выясни у него, знал ли брат Антуан о том, что приор собирался заменить его на другого солиста для следующего альбома. Побудь немного с братом Люком – не появится ли кто-то еще у дверей в течение следующего получаса.
Бовуар взглянул на часы. Служба началась в семь тридцать, а закончилась ровно сорок пять минут спустя.
– Oui, patron, – сказал он.
Гамаш снова посмотрел в ту темную часть церкви.
Бовуар охотно последовал за братом Люком – он всегда охотно выполнял все приказы шефа. Конечно, он понимал, что впустую потратит время. Пусть шеф делает вид, будто отправляет его для проведения дополнительного допроса, но Бовуар-то знал, в какой роли видит его шеф на самом деле.
В роли няньки.
Что ж, он готов выполнить приказ, если Гамашу так будет спокойнее. Бовуар даже подтер бы и спеленал сопливого монаха, если бы Гамаш попросил. И если бы это помогло избавить его от тревог.
– Поищи, пожалуйста, Симон. – Настоятель улыбнулся своему неразговорчивому секретарю и повернулся к гостю. – Сядем?
Как гостеприимный хозяин, он указал на два удобных кресла у камина. Кресла, обтянутые выцветшим ситцем, а набитые, похоже, перьями.
Отец Филипп выглядел лет на десять старше Гамаша. Наверное, ему было около шестидесяти пяти. Но он казался человеком без возраста. Гамаш подумал, что причиной тому бритая голова и мантия. Хотя морщины на лице говорили сами за себя. И никаких попыток скрыть их не предпринималось.
– Брат Симон найдет для вас план монастыря. Где-то он наверняка есть.
– Вы не пользуетесь планом?
– Да зачем он мне? Я здесь и так знаю каждый камень, каждую трещину.
«Как капитан корабля, – подумал Гамаш. – Он начинал юнгой и теперь знает каждый уголок судна».
Настоятель чувствовал себя уверенно на командном посту. И явно не подозревал, что в монастыре зреет мятеж.
Или очень даже подозревал о том, что мятеж зреет, но знал, что его подавили. Вызов, брошенный его власти, умер вместе с приором.
Отец Филипп принялся разглаживать подлокотники кресла своими длинными руками.
– Когда я только появился в Сен-Жильбере, тут обитал один монах, обойщик по специальности. Самоучка. Кресла – его работа.
Руки настоятеля замерли и упокоились на подлокотниках, словно на руках того самого монаха.
– Им почти сорок лет. Он тогда уже был немолод и умер через несколько лет после моего приезда. Его звали брат Ролан. Мягкий, тихий человек.
– Вы помните всех монахов?
– Помню, старший инспектор. Вы помните всех ваших братьев?
– К сожалению, я единственный ребенок.
– Я неточно выразился. Я имел в виду других братьев – ваших братьев по оружию.
Старший инспектор почувствовал себя ужасно усталым:
– Я помню каждое имя, каждое лицо.
Настоятель выдержал его взгляд. В глазах монаха не было ни вызова, ни вопроса. У Гамаша даже возникло ощущение, что его поддерживают под локоть, чтобы не упал.
– Я так и думал.
– К сожалению, среди моих агентов нет таких умельцев. – Гамаш тоже разгладил выцветший ситец.
– Живи вы и работай здесь, поверьте мне, они бы стали умельцами, даже если бы прежде ни о чем таком не помышляли.
– Через вас проходят все новички?
Настоятель кивнул:
– Мне приходится выезжать, чтобы их найти. Из-за нашей истории мы приняли обет не только молчания, но и невидимости. Обязательство сохранить существование нашего монастыря…
Он поискал подходящее слово. Ему явно нечасто приходилось объясняться по такому поводу. А может быть, вообще никогда.
– …в тайне? – закончил за него Гамаш.
Настоятель улыбнулся:
– Я хотел избежать слов «в тайне», но, пожалуй, они довольно точные. На протяжении многих веков гильбертинцы вели счастливую однообразную жизнь в Англии. Но с приходом Реформации власти закрыли все монастыри. Тогда-то и начался наш упадок. Мы собрали, что могли унести, и исчезли из виду. Нашли себе уединенное место во Франции и построили там новый монастырь. Потом мы попали под пристальное око инквизиции. Святой отдел расследований еретической греховности истолковал наше стремление к уединению как подготовку заговора и сурово нас осудил.
– А сурового суда инквизиции даже врагу не пожелаешь, – сказал Гамаш.
– Врагу не пожелаешь никакого суда инквизиции. Спросите у вальденсов[42].
– У кого?
– Вот именно. Они жили неподалеку от нас во Франции, на расстоянии нескольких долин. Мы видели дым, вдыхали его. Слышали крики.
Отец Филипп помолчал, опустил глаза на руки, сцепленные на коленях. Гамаш вдруг понял: настоятель говорит так, будто видел все своими глазами. Будто вдыхал дым костров, на которых горели его братья монахи.
– И тогда мы снова собрались в дорогу, – сказал настоятель.
– Стали еще незаметнее.
Настоятель кивнул:
– Исчезли с глаз долой. Перебрались в Новый Свет в числе первых переселенцев. Вместе с первопроходцами шли иезуиты, они обращали в христианскую веру индейцев.
– А что делали гильбертинцы?
– А мы пробирались на север. – Настоятель помолчал. – Когда я говорю, что мы приехали в числе первых переселенцев, я хочу подчеркнуть, что мы приехали именно как переселенцы. Не как монахи. Мы спрятали наши мантии. Не афишировали свой духовный сан.
– Почему?
– Потому что боялись.
– Этим и объясняются мощные стены, потайные комнаты и запертые двери? – спросил Гамаш.
– Значит, вы уже обратили внимание? – с улыбкой сказал настоятель.
– У меня наметанный глаз, отец Филипп, – ответил Гамаш. – Я ничего не пропускаю.
Настоятель тихо рассмеялся. Этим утром он, как и песнопения, казался более жизнерадостным. Не таким удрученным, как вчера.
– Мы кажемся орденом опасливых.
– Я обратил внимание, что у святого Гильберта нет специализации, – сказал Гамаш. – Не стать ли ему святым покровителем испуганных?
