Арнальд Индридасон - Каменный мешок
Бара в возмущении смахнула со стола пылинку.
Элинборг перевела взгляд на главное украшение гостиной — две массивные картины, портреты хозяина и хозяйки. Первый выглядит подавленным, уставшим от жизни, думает о чем-то своем. Вторая, напротив, этакая Снежная королева, ледяная ухмылка на каменном лице. Сразу ясно, кто в этом браке глава семьи, горько усмехнулась про себя Элинборг. Мужчину на портрете нельзя было не пожалеть.
— Но если вы полагаете, будто Беньямин сжил мою сестру со свету, то могу вас уверить, вы ошибаетесь, — сказала Бара. — Кости, что вы нашли на Пригорке, не ее.
— А почему вы так в этом уверены?
— Уверена, и все тут. Беньямин в жизни мухи не обидел. Такой уж он был. Тряпка, можно сказать, на мужчину не похож. Мечтатель, я вам уже говорила. А как сестра пропала, так он и вовсе скис. Просто на глазах рассыпался в прах. Забросил дела, перестал появляться в обществе. Вообще все забросил. Так и не смог оправиться. Мама отдала ему письма, что он писал сестре. Наверное, она их и прочитала — говорила мне потом, мол, написаны с нежностью и любовью.
— Вы были с сестрой близки?
— Нет, скорее нет. Начать с того, что я много младше. Сколько себя помню, она была уже большая и взрослая, а я маленькая и совсем еще ребенок. Мама всегда повторяла, что сестра пошла в отца. Не такая, как все, замкнутая, не знаешь, как себя с ней вести. Мрачная даже. Да и то, ведь папа тоже…
Бара оборвала себя на полуслове.
— Тоже? В каком смысле? — спросила Элинборг, уже зная, о чем она.
— Да в этом самом, — недовольным, раздраженным тоном ответила Бара. — Покончил с собой.
О-го-го! Говорит так, словно речь не о ее отце. Ни капли сострадания.
— И нет чтобы сделать это тихо, как сестра. Нет, папочка был не таков, что ты. Повесился прямо посреди гостиной. На крюке для люстры. Чтобы все видели. Вот как папочка позаботился о семье, ничего не скажешь.
— Вам, наверное, было очень тяжело, — посочувствовала Элинборг, стараясь скрыть удивление.
Бара смотрела на нее, изображая на лице возмущение — кто она такая, чтобы заставлять ее ворошить прошлое?
— Сестре пришлось тяжелее всех. Они очень любили друг друга, папа и сестра. Такое так просто из головы не выкинешь. Бедная девочка.
В тоне хозяйки на миг проскочило что-то похожее на жалость.
— И это случилось?..
— За несколько лет до того, как сестра пропала.
Постойте-ка. Тут что-то не так. Готова спорить, собеседница чего-то недоговаривает. Такое впечатление, будто реплика отрепетирована. Сказано без страсти, нейтральным тоном. Странно. А может, она просто такая, эта женщина. Самодовольная, толстокожая, бесчувственная.
— Надо отдать должное Беньямину, обращался он с ней как полагается, — продолжила Бара. — Был вежлив, писал письма и все такое. Тогда было в моде, если пара помолвлена, гулять под руку по Рейкьявику и округе. В общем, ухаживал он за ней донельзя обыкновенно, аж тошно. Познакомились они в отеле «Борг»,[42] в те времена только там люди и знакомились. А потом последовали визиты, эти вот прогулки по городу, поездки туда-сюда — в общем, как и у всех. Дальше он сделал ей предложение, и когда она пропала, до свадьбы оставалось недели две.
— Насколько я понимаю, ходили слухи, будто она утопилась, — сказала Элинборг.
— Да, ходили такие слухи. Ее искали по всему Рейкьявику. Целую армию собрали, искать ее, но не нашли ни волоска. Мне мама рассказала. Сестра утром ушла из дому, собиралась по магазинам, их тогда было куда как меньше, чем сейчас. Ничего не купила, зашла в лавку к Беньямину, и после этого ее никто не видел. Полиции Беньямин сказал, что они поссорились, винил в случившемся себя. В общем, принял все слишком близко к сердцу.
— А почему говорили, будто она именно утопилась, а не другое что?
— Вроде бы какие-то люди видели, что какая-то женщина нырнула в волны с берега — там, где нынче кончается улица Трюггви. Одета она была в плащ, как у моей сестры, и росту примерно такого же. Вот и вся история.
— А из-за чего они поссорились?
— Какая-то мелочь в связи со свадьбой. Во всяком случае, так говорил Беньямин.
— Но вы полагаете, дело было в чем-то другом?
— Понятия не имею.
— И вы полагаете, исключено, чтобы кости на Пригорке принадлежали вашей сестре?
— Да, совершенно исключено. Конечно, доказать я ничего не могу. Но мне кажется, что это полная чушь. Представить себе не могу, чтобы это была она.
— А вы, случайно, не знаете, что за люди снимали Беньяминов дом на Пригорке? Во время войны? Возможно, там жила семья из пяти человек, муж, жена и трое детей. Вы ничего об этом не слышали?
— Нет, я только знаю, что во время войны не было ни дня, чтобы его дом стоял пустой. Там все время кто-то жил, в столице-то жилья не хватало.
— У вас ничего не осталось от сестры? Скажем, медальона с прядью волос?
— У меня нет, но я точно знаю, что у Беньямина был такой медальон. Я сама видела, как сестра отрезала себе прядь. Это он сам попросил ее — сказал, не сможет пережить разлуки. А ведь сестра всего-то на две недели уезжала летом на север, в Приречье.[43] У нас там родственники жили.
Элинборг села в машину и позвонила Сигурду Оли. Он как раз уходил из Беньяминова подвала, проведя там долгий и невыносимо скучный день. Элинборг наказала ему искать изящный медальон, где должна храниться прядь волос возлюбленной хозяина дома. Сигурд Оли застонал.
— Так, приятель, не ныть на работе! — отрезала Элинборг. — Стоит нам найти прядь, как мы или раскроем дело, или исключим эту версию. Просто и удобно.
Положив трубку, Элинборг завела двигатель и уже собиралась отъехать, как вдруг ей пришла в голову одна мысль. Пришлось двигатель выключить и задуматься, закусив нижнюю губу. Делать нечего, надо возвращаться.
Бара не ожидала снова увидеть на пороге гостью из полиции:
— Вы что-то забыли?
— Нет, просто у меня возник еще один вопрос, — сказала Элинборг, переминаясь с ноги на ногу. — Очень короткий.
— Я вас внимательно слушаю, — нетерпеливо бросила Бара.
— Вы говорите, что сестра ушла из дому в плаще. Я имею в виду, в тот день, когда она пропала.
— Да, и что?
— Я хотела узнать, что это был за плащ.
— Ну как что за плащ? Самый обыкновенный плащ, ей его мама подарила.
— Я хотела узнать, — продолжила Элинборг, — не помните ли вы, какого он был цвета?
— Плащ?
— Ну да.
— А почему вам это интересно?
— Мне просто любопытно, — ответила Элинборг, не желая вдаваться в подробности.
— Я его толком не помню, — пожала плечами Бара.
— Ну разумеется, — сказала Элинборг. — Я понимаю. Большое спасибо и извините еще раз за беспокойство.
— Но мама говорила, будто бы плащ был зеленый.
* * *Наступили странные времена. Все стало меняться.
Томас перестал мочиться в кровать по ночам. Перестал доводить отца. И еще — Симон не мог понять, в чем тут секрет — Грим ни с того ни с сего вдруг заметил, что младший сын существует, и начал с ним общаться. Наверное, думал Симон, это Грим переменился, а переменился он оттого, что приехали военные. А может, это вовсе не Грим, а Томас.
Мама никогда не говорила с Симоном про газовую станцию. Грим-то все время ее поминал, но Симон отчаялся понять, что тут к чему. Грим постоянно обзывал маму выблядком, газовой блядью и все повторял одну и ту же историю про огромный газовый баллон, где был «свальный грех» той ночью, когда ждали конца света, а комета должна была врезаться в Землю. Симон никак не мог взять в толк, о чем это Грим, но видел, что мама принимает все это близко к сердцу. Видел, что от слов Грима ей больно, больно до крика, словно бы он не говорил, а бил ее.
Однажды они были с Гримом в Рейкьявике, и тот, проходя мимо газовой станции, указал пальцем на огромный баллон и расхохотался. Там-то, сказал он, и появилась на свет твоя мать. И тут совсем стал помирать со смеху. Газовая станция в те дни была одним из самых больших зданий в городе, Симон ее боялся и все время о ней думал. Один раз он набрался смелости спросить у мамы про станцию и про баллон, который назывался непонятным словом «газгольдер», — так его мучило любопытство.
— Не слушай ты его, он говорит глупости, — ответила мама. — Ты уже взрослый, должен понимать, зачем и почему он себя так ведет. На его слова можно не обращать внимания. Пустая болтовня, только и всего.
— А что было на газовой станции?
— Представления не имею. Это он все из головы выдумал. Или подцепил где-то эту басню, вот и повторяет, как попка-дурак.
— Но где теперь твои мама и папа?
Мама замолчала и посмотрела сыну в глаза. Этот вопрос мучил ее всю жизнь, и вот теперь собственный сын, в своей детской невинности, взял да и задал его — и что же? Она не знала, что сказать Симону. Она не знала, кто ее родители, так и не смогла выяснить. Ее первые воспоминания — она живет в каком-то доме в Рейкьявике, там очень много детей, а потом ей говорят, что она никому здесь не сестра и не дочь, а платит за нее непонятный «муниципалитет». Она все время повторяла эти слова — никому не сестра и не дочь, «муниципалитет», но лишь много лет спустя поняла, что все это значит. А потом из того дома ее отправили в другой, к пожилой паре, работать кем-то вроде прислуги, а уж потом она, когда выросла, устроилась горничной к торговцу, у которого ее и нашел Грим. Вот и вся ее жизнь. Как она страдала, что у нее нет ни родителей, ни собственного дома, ни семьи, ни братьев, ни сестер, ни дедушек, ни бабушек! Сколько себя помнила, все время пыталась вообразить — а кто они были, ее родители? Но не могла даже придумать, где искать ответа.
