Жорж Сименон - Дождь идет
— Читайте…
Я чувствовал вокруг какое-то скрытое удовлетворение, удовлетворение тем, что назревало, драмой, которая давно готовилась и наконец разыгралась.
— Господи… — вздохнула матушка, увлекая меня за собой, словно опасалась, что сейчас начнется драка.
— Читайте…
Сделав крюк, матушка перешла на противоположный тротуар, чтобы не проходить мимо рабочих, которые отступали нехотя, с явной досадой.
— Опять жди забастовок…
Неужели она обращалась ко мне?
Во всяком случае, дойдя до нашей двери, она вздохнула с облегчением. Правда, так бывало всегда. Матушке дышалось свободно лишь у себя в лавке, среди полок, забитых штуками коленкора. В лавке оказалось два или три покупателя, точно уж не помню. Даже не сняв с себя пальто, матушка встала за прилавок.
— Чем могу служить, мадам Жермен!.. Жером!.. Ступай наверх к отцу…
В комнате купленная на распродаже громоздкая кровать красного дерева заняла место моей. А мою поставили в спальню родителей, в проеме между двух окон. В наше отсутствие отец, должно быть, посылал Урбена за стеклом. Теперь, вооружившись блестящим маленьким инструментом, он резал стекло, чтобы вставить в рамку с портретом тети Валери.
— Мать нашла, что хотела?
— Она купила мне охотничий костюм и башмаки.
Окно полумесяцем не занавешивали. Я посмотрел на улицу и в доме напротив увидел Альбера — он ел тартинку с вареньем, — и еще я увидел подол черной юбки и черные войлочные шлепанцы его бабушки.
— Подай-ка мне со стола гвоздь. Забивая его, отец спросил:
— Что это кричат на улице?
— Расстреляли Феррера…
— Тем лучше!
Я так и не понял, к чему относилось отцовское "тем лучше". Он уже думал о другом.
— Если тетя спросит, давно ли портрет висит на стене, скажешь, что сколько себя помнишь. Понял? Это очень важно… Будешь постарше, поймешь…
Не знаю, когда матушка успела раздеться и когда ушла мадемуазель Фольен. Газетчики, пробегая по площади, выкрикивали новости.
Немного погодя покупательница сообщила матушке:
— В кафе Костара была свалка. Одного забрали в участок… Весь нос ему расквасили…
В тот вечер я скоро уснул, но спал беспокойно и всякий раз, просыпаясь, слышал, как отец с матушкой шептались в постели. Мне мешал непривычный свет газового фонаря в ремесленном дворе, луч от него ложился полосой как раз над моей кроватью. А дождь все лил…
Утром матушка разбудила меня со словами:
— Одевайся скорей! Приезжает тетя… Главное, будь к ней очень внимателен.
Отец давно отбыл с фургоном, парой жеребцов и стариком Урбеном. У нас в доме могло произойти любое, но родители оставались "рабами торговли", как любила повторять матушка. Фургон Андре Лекера, зарекомендовавшая себя фирма, должен был неукоснительно появляться на всех ярмарках, а матушка столь же неукоснительно, ровно в восемь, открывать ставни лавки.
Она постучала в стену:
— Вы можете сейчас прийти, мадемуазель Фольен?
Родители пользовались каким-то розовым, очень духовитым мылом, а мне разрешалось мыться только глицериновым, будто бы более полезным для кожи.
— Ты ее поцелуешь… И скажешь: "Здравствуйте, тетя…"
Матушка стояла в корсете, лифчике и пышных панталонах и натягивала нижнюю юбку. По-прежнему лил черный дождь, и в восемь утра свету было не больше, чем в три часа пополудни, когда уже начинало смеркаться.
День был не базарный. Лишь дважды в неделю, в базарные дни, торговля захватывала всю площадь и распространялась на окрестные улицы. В обычные же дни занято было всего несколько прилавков, где торговали в основном маслом, яйцами, овощами и рыбой, доставляемой из Пор-ан-Бессэна и Трувиля.
В одном я завидовал Альберу: и дом его и окно полумесяцем были расположены так, что он каждое утро мог наблюдать прибытие местного поезда. А я нет.
Конечная станция находилась сразу же за зданием крытого рынка, и со своего наблюдательного поста я хоть и слышал лязг, пыхтенье паровоза, свист пара, но видел только дым над шиферной крышей рынка.
— Ты готов, Жером?
— У меня нет галстука.
— Я тебе сделаю, когда спустимся в лавку…
Сделала называется! Не переставая болтать с мадемуазель Фольен, она отхватила ножницами кусок голубой ленты шириной в два пальца и завязала таким уродливым узлом, что, взглянув на него, я чуть не заревел.
— Идем скорей… Главное, будь полюбезнее с тетей…
На площади люди, укрывшись зонтами и стоя под тентами витрин, читали газеты. Только что прибыл "Пти норман"… "Казнь Феррара"… "Облава на анархистов"…
Все это, видимо, взволновало матушку. Она шла очень быстро, словно бы лавируя среди невидимых опасностей. Запах сыров, затем рыбы… Мы шли напрямик через крытый рынок… А вот и мясной ряд…
— Отличная баранья ножка, мадам Лекер…
Как бы прося извинения, матушка отвечала слабой улыбкой: она всегда боялась кого-нибудь обидеть или огорчить.
— Спасибо… Сегодня нет…
Я не знал, что еще до моего пробуждения она в честь приезда тети Валери купила курицу.
— Постой здесь, Жером… Я пойду справлюсь насчет поезда…
Я стоял рядом с писсуарами. Напротив, в маленьком кафе, закрывавшемся уже в полдень, когда расходилась основная клиентура — рыночные торговцы, посетители спорили за чашкой кофе.
Матушка раскрыла зонтик, вышла было на улицу, вернулась и опять мне наказала:
— Главное, никогда не упоминай о том, что мы про нее говорили… Тебе этого не понять…
Откуда-то, совсем издалека, попутный ветер принес протяжный гудок. Потом показался кургузый паровичок, потом на повороте, один за другим, три вагона с мокрыми крышами и стеклами, запотевшими изнутри и покрытые капельками снаружи.
Перрон заполнили люди, клетки с курами, утками, круги сыра, мужчины в темно-синих блузах и деревянных башмаках, старушки в вязанных шалях.
— Стой здесь…
Матушка бежала вдоль поезда. Я видел, как она помогла сойти огромной тучной старухе, более объемной, чем отец и мать, вместе взятые, с широким, оплывшим лицом, дряблым тройным подбородком и темными усиками над верхней губой.
Старуха даже не пыталась улыбаться. Она возмущалась чем-то. Потребовала контролера, который рассыпался перед ней в любезностях.
— Подойди, Жером.
Все это не внушало доверия. Я медленно приблизился.
— Поцелуй тетю… подержи над ней зонт, пока я займусь багажом.
Тетя Валери пробурчала:
— Так это ты и есть, малыш?
— Здравствуйте, тетя…
— Здравствуй, племянник…
Из приличия она поцеловала меня, и мне едва не сделалось дурно от незнакомого до сих пор запаха, видимо свойственного старикам.
— Н-да! Веселенькое местечко… Генриетта!.. Не забудь маленький саквояжик, в нем…
Она пыхтела, когда разговаривала. Пыхтела, когда двигалась. Оглядывала все и всех подозрительным и брезгливым взглядом.
— Не понимаю, чего возится твоя мать…
Чего возится? Собирала бесчисленные сумки и свертки тети Валери и пыталась ухватить их двумя руками, — в конце концов, у нее было всего две руки.
— Пройдемте сюда, тетя… — учтиво предложила матушка, нагруженная свертками, теперь она одна занимала полтротуара.
— Ну нет, уволь!.. Не терплю запаха рынка…
Пришлось обойти вокруг рынка, под дождем. Я поднял глаза и увидел Альбера, сидевшего в маленьком креслице возле окна. Он тоже на меня посмотрел. Мне было стыдно за тетю Валери.
Вошли в дом.
— А, ты взяла продавщицу? Это прозвучало как обвинение.
— Да нет, тетя. Просто мадемуазель Фольен время от времени так любезна…
Прошли в заднюю комнату. Тетя рухнула в отцовское плетеное кресло, которое под ее тяжестью жалобно заскрипело.
— Ну и путешествие! Господи, ну и путешествие… А мужа твоего разве нет дома?
— Вы же знаете, что такое торговля, тетя… Сегодня ярмарка в Лизье, и…
— Ладно уж!.. Ладно!.. Ну ты, бутуз… Расшнуруй мне ботинки… Домашние туфли в коричневом саквояжике… Только осторожно… Там еще бутылка…
Я посмотрел на матушку. Она дважды опустила веки, и я заметил, что она бледнее обычного, только на скулах у нее горели два розовых пятнышка.
Тогда я стал на колени перед тетей Валери и принялся дергать липкие от грязи шнурки.
II
— Уверяю вас, тетя, наверху вам будет покойнее! И малыш вас развлечет…
Продавая меня всего с потрохами, матушка, разумеется, не решилась взглянуть мне в глаза. Тетя Валери словно тяжким грузом придавила всю нашу жизнь, и это длилось уже целых три дня. По ночам я слышал, как отец шептал матушке на ухо:
— Когда же старая тюлениха наконец угомонится?
Тетя ворочалась в кровати всей своей грузной тушей; казалось, она привстает и с размаху валится на другой бок-усилие, после которого она долго отдувалась, а то и стонала.
