Александр Щелоков - Последний солдат Империи
Но через миг все начиналось снова — дрожь, стоны, кусание рук…
Только через полчаса они сели на диване, ошеломлено глядя друг на друга. Отдышавшись, Калерия Павловна поправила прическу, встала и, ощупав себя, капризно сказала:
— У, противный! Платье испортил! Я вся мокренькая…
— За чем же дело? — спросил Юрик насмешливо. — Раздевайся!
И, откинувшись на спинку дивана, жадными глазами следил за тем, как она раздевалась.
Ночь прошла в голубом тумане…
***«Я один» — эта мысль ошеломила Куроду. Он поднял голову и увидел, что мир вокруг изменился. Джунгли выглядели зловеще темными, и хотя он излазил их вдоль и поперек, заросли вдруг наполнились таинственной угрозой. Шум океана, мерный, глухой, звучал пугающе.
Капрал стоял на скале, не находя сил стронуться с места. Казалось, что со смертью последнего товарища мир потерял одушевленность, разом превратился во враждебную, полную опасностей стихию. С востока наползали тяжелые тучи. Небо сделалось черным и только на юге у горизонта оно синело. Вдруг, найдя невидимую щель в обложных тучах, вниз прорвались оранжевые лучи солнца и повисли, словно натянутые струны между небом и океаном. Отраженные водой, они рассыпались как перья красочного веера, расцветив поверхность вод в оранжевые, золотисто-желтые и изумрудно-зеленые тона.
Пир красок продолжался недолго. Тучи сдвинулись, погасли, оборвались солнечные струны. Море померкло. Стал черным белый песок побережья. На мир надвинулась мгла, в которой остался лишь один звук — нарастающий гул океана. Он гудел, набирая силу, гудел угрожающе и свирепо. Мощный порыв ветра ударил по зарослям бамбука, и они зашумели густо, монотонно.
Страх одиночества прошел. Курода уже понял: солдат везде и всегда одинок. Будь он в окопе, где рядом товарищи, будь на борту десантного корабля, где таких, как он, сотни — от собственной судьбы не уйти. Та пуля, которая ему предназначена, выберет его одного; та смерть, которая ему отпущена, никого другого по ошибке не прихватит, не унесет. Солдат всегда одинок и его одиночество — это его судьба.
Поудобнее подхватив винтовку, Курода вогнал патрон в патронник и больше не выпускал оружия даже во сне.
Армейским тесаком, проявляя упорство и волю, он вырезал в массиве туфа длинный ход и уютную камеру. В ней было сухо и тихо даже в дни жестоких штормов и обвальных ливней. Сюда он снес запасы оружия и боеприпасов. Здесь, вбив в стены бамбуковые колышки, развесил свое обмундирование, чтобы в нужный момент быть одетым по форме.
Продуктов на острове хватало. Рыба, кокосы, бананы. В один из дней лет восемь назад волны пригнали к берегу стадо свиней. Где-то должно быть утонул транспорт, перевозивший животных. Свиньи прижились в болотистой части острова и составляли неплохую прибавку к рациону капрала.
Чтобы не забыть язык, Курода каждый день вслух читал устав, пел песни и сочинял письма родным и знакомым, записывая их палочкой на песке. Вскоре он знал устав наизусть и вечерами, обращаясь к океану, декламировал его во весь голос.
Курода считал не дни, а полнолуния, делая зарубки на длинной бамбуковой палке. По его подсчетам война длилась уже пятнадцать лет. Она началась в шестнадцатом году эры Сева, ознаменованной божественным правлением императора Хирохито, а сейчас шел уже тридцать первый год той же эры.
От командиров, приказавших отряду держать оборону на Кулатане, известий и новых приказов не поступало. Судить о том, как идут боевые дела, кто побеждает, а кто проигрывает, Курода не имел возможностей. Свой воинский дух он крепил сам, ежедневно отдавая честь портрету императора. Капрал строго держался формулы, гласившей, что личная жизнь каждого японца обретает смысл только в содействии императорскому правлению. Отдав честь Божественному избраннику и яростно крикнув «Банзай!», Курода начинал ежедневный обход острова.
Война есть война и притуплять бдительность он себе позволить не мог.
Появление на горизонте вражеского кокубакана — авианосца — придало жизни новый импульс, наполнило ее глубоким смыслом. Куроде стало вдруг ясно, что не очень сладко приходится в этой войне поганым америкашкам, коли им потребовалось так много времени, чтобы повторить попытку захвата Кулатана.
Долго ему пришлось ждать этой встречи, долго…
— Додзо, наннаритомо! — Пожалуйста, я к вашим услугам, господа!»
***Пройдя почти весь коридор, Лялин остановился на миг у массивных начальственных дверей. Потому, насколько далеко тянулась глухая стена, можно было судить о внушительных размерах генеральского кабинета.
В приемной, как и положено, бдил порученец — молоденький капитан, отутюженный и блестящий. Он был полон штабной наглости, которая в свое время переполняла и самого Лялина.
— Вы к кому? — вскочив из-за стола, будто подброшенный пружинкой, капитан бросился наперерез посетителю.
Лялин внутренне улыбнулся. Нет, он был умнее и вел свою игру куда тоньше. Наглость хороша лишь в известных пределах, и ее надо умело дозировать. Капитан явно переоценил себя и подставился.
— Послушайте, капитан, — в голосе Лялина звенела холодная сталь, — насколько мне известно, в воинских учреждениях незнакомые офицеры взаимно представляются. Младшие по званию делают это первыми. Вам известен такой порядок или его уже отменили?
Лицо капитана пошло багровыми пятнами. Он уже привык к тому, что входящие в приемную старались выказывать ему знаки внимания и в своем большинстве откровенно заискивали. И вдруг такой щелчок по носу…
— А потом ваш дурацкий вопрос: «Вы к кому?» Не к вам же в конце концов сюда ходят. Разве не так? Вот я и займусь вашим воспитанием.
Лялин легко отодвинул растерянного капитана от начальственной двери, открыл ее.
— Мы еще поговорим с вами об этике и вежливости…
— Гаррик!
К изумлению растерянного порученца его генерал сам поднялся из-за стола и пошел навстречу полковнику. Капитан поспешно прикрыл дверь.
Генерал протянул Лялину руку, крепко сдавил его теплую ладонь. Показывая на кресло, радушно предложил:
— Располагайся. Я рад, что ты приехал.
За два года, которые они не виделись, Ковшов заметно сдал. Благородно серебристые волосы поредели. Под глазами образовались мешки. Ослабевшие надбровные мышцы позволили бровям опуститься вниз, и они наплывали на глазницы, сужая их. От этого изменился и взгляд. Он стал унылым, невыразительным, словно на мир генерал глядел в прорезь амбразуры.
— Я рад, что ты приехал, — повторил Ковшов. Он прошел к своему столу, нажал на какие-то кнопки на пульте.
— Береженого бог бережет.
Лялин понял — включена система защиты от подслушивания. Улыбнулся понимающе.
— Допекают?
— Ты не представляешь, что здесь происходит, — ушел от прямого ответа генерал.
— Кое-что представляю.
— Именно кое-что, поскольку ты за всем наблюдал со стороны. Между тем, чтобы понять, отчего врут часы, надо заглянуть в механизм.
— Так плохо?
— Не то слово. Вот почему я рад твоему приезду.
— Взаимно, Владимир Константинович.
— Взаимно, но неравноценно. Ты рад возвращению домой. Это понятно. А я рад, что рядом появился верный человек. Мне нужна надежная опора.
— Буду стараться.
— Только на это и надеюсь. Дела предстоят серьезные.
— Что-то новое?
— Да, Юра. Новое и, если на то пошло, опасное. Надо срочно спрятать лучшую часть агентуры.
— Сворачиваем работу? — в голосе Лялина прозвучало нескрываемое удивление.
— Нет, будем спасать верных людей. Пока не поздно.
— Вы не паникуете, Владимир Константинович?
Генерал нервно усмехнулся.
— Вот о чем ты подумал. Нет, Юра, не паникую. Ты знаешь — я солдат. Не смотри такими глазами. Да, у меня брюшко, у меня лампасы и собственная дача. Но я не из элитного рода. До этого кресла полз по-пластунски. Под выстрелами. Нутро у меня солдатское. И мне больно видеть, как армию убивают. Ее топчут. Ее забрасывают грязью, обсирают. Ты посмотри, что с соседями выделывает господин Бакатин. Представь себе, что такого же Мамая подберут для нашей конторы. Склизкого, угодливого. Он не потащит в американское посольство образцы новейшей подслушивающей аппаратуры, как Бакатин. Не знаю, подарили там ему жвачки или нет. Но наш может отдать агентурные списки. Меня это пугает…
Генерал нисколько не лицемерил. Старый служака, вкусивший власти, он тем не менее был по-солдатски предан делу, которому присягнул и в наступившее смутное время болезненно переживал разрушение государственного могущества второй великой державы мира. Больше всего его пугала не собственная отставка, которая могла состояться в любой момент, а то, что созданная и отлаженная с таким трудом система военной разведки попадет в некомпетентные руки временщика вроде Бакатина, будет развалена, а сеть агентуры предана и провалена. Поэтому хотелось ему иметь рядом с собой людей, на которых можно положиться в черное время. К таким он относил и Лялина.
