Владимир Прядко - Нам подскажет земля
— Ты закончил, Саша? — окликнул его Гаевой.
— Сейчас, сейчас, вот только сделаю общий снимок самой комнаты...— Саша с порога несколько раз мигнул электронной вспышкой, поворачивая фотоаппарат в разные стороны, потом зашел в комнату, сфотографировал лежавшую под столом окровавленную буфетчицу, разбросанные на столе монеты, мандарины.
Лейтенант спешил, но Толоконникову казалось, что фотографирует он ужасно медленно. Доктор не вытерпел и, отстранив его рукой, шагнул к лежащей буфетчице, взялся за ее запястье. Потом выпрямился и резко бросил санитарам:
— Носилки! Живо!..
В буфете остались двое: Саша и Гаевой. Они стояли у дверей молчаливые, грустные и даже, казалось, чуть растерянные потому, что на их плечи легла такая огромная ответственность — найти того, кто совершил страшное преступление. Надо спешить. Время идет, и над городом опускается ночь — союзница убийцы.
Гаевой включил электрический свет и тихо, словно боясь нарушить чей-то покой, сказал:
— Начнем, Саша. Разделим комнату пополам, ты осматривай правую сторону, а я — левую.
— Есть.
— А мне что делать? — заглянула в дверь квартальная.
— Присутствовать при осмотре,— ответил следователь.— Садитесь вот на этот стул. Саша, сюда пройти можно?
— Можно везде ходить, Илья Андреевич. Здесь недавно помыли пол, а на нем следы не остаются.— Лейтенант раскрыл свою оперативную сумку, стал вынимать какие-то пробирки, коробочки.— Я сейчас возьму кровь убитой для анализа...
— Ты обратил внимание на разбитую бутылку? — спросил Гаевой.
— Где?
— Вот, слева от двери.
— А ну-ка...— Саша подошел к следователю, осмотрел осколки, стену. — Странно. Если буфетчица бросила бутылку в преступника, то откуда она ее взяла? Ведь на столе, за которым она считала деньги, нет следа от бутылки. И почему от вмятины на стене осколки упали вправо?
— Выходит, бутылка летела не от стола буфетчицы,а левее.
— Правильно, Илья Андреевич. — Саша несколько раз щелкнул фотоаппаратом, потом отошел от стены к прилавку, заглянул под него.— Вот здесь и ящики с пустыми бутылками стоят.
— Да-а... Очень странно...—задумчиво протянул Гаевой.— Получается, что буфетчица бросила бутылку, вышла из-за прилавка, закрыла дверцу, села за стол считать деньги, и только потом раздался выстрел. По-моему, так не бывает.
— Но куда девалась гильза?—Саша передвигал ящики, стулья, заглядывал в каждую щель.— Второй раз все осматриваю и не нахожу.
Быстро вошел Байдалов. Плащ у него расстегнут, в зубах зажата потухшая папироса.
— Ну как у вас дела? — властным тоном спросил он.
— Пока одни вопросы,— ответил Гаевой.
— Ничего, найдем и ответы,— уверенно и громко произнес Байдалов.— Вещдоки какие-нибудь нашли? Гильзы есть? Сколько ран у убитой, эксперт?
— Одна,— отозвался Саша.— Да вот гильзы нет...
— Куда же она девалась?—Байдалов резко повернулся на каблуках, подошел к порогу, вытянул руку.— Ну, вот так примерно он, гад, стрелял... Гильзу надо искать справа, там, где умывальник. Отодвинь, Рыбочкин, тумбочку, может быть, там.
— Точно!— обрадовался Саша.— Здесь она! Сейчас я сфотографирую... Готово.
Байдалов взял желтую блестящую гильзу с задымленным сизоватым горлышком, повертел в пальцах.
— От пистолета «ТТ»,—задумчиво проговорил он.— Но кто стрелял из него? Кто?
— А может, эта чеченка знает? —напомнил Гаевой.— Мы ведь так и не поговорили с ней.
— Ее тоже увезли в больницу,— сказал Байдалов.— Она спала в кабине бензовоза. Доктор боится, что у нее шок...
— Что же делать?
— Ждать. Сейчас составляйте протокол, Илья Андреевич, а я распоряжусь насчет охраны буфета. Завтра с утра мы вернемся сюда...
Он не успел выйти: из темного коридора через порог шагнул шофер и доложил:
— Товарищ капитан, по рации дежурный передал: из больницы сообщили, что буфетчица жива.
— Да ну?!-—обрадованно воскликнул Байдалов.— Тогда я немедленно еду к ней!..
Глава 3
„ПОЛК, ПОД ЗНАМЯ...“
Весь полк уже знал, кого сегодня будут провожать в «гражданку». Вокруг отъезжающих собирались группами, давали советы, помогали выбрать самый хороший край, куда стоит поехать и «бросить якорь». А так как в полку служили представители всех национальностей и со всех концов страны, то советы были разные. Сибиряки считали, что лучшего края, чем Сибирь-матушка, на всей земле не сыскать, грузины гостеприимно звали к себе, украинцы приглашали в Донбасс, казахи—на целинные земли, таджики предлагали никуда не ехать, а остаться на месте—работы, мол, и у них хватит... А отъезжающие улыбались: проездные документы уже были в карманах.
Третья рота окружила старшего лейтенанта Тимонина и нескольких солдат, которые сегодня уезжали домой. Им откровенно завидовали, и никто не пытался скрывать это, ведь на лицах все можно прочесть, как в книге. У новичков зависть какая-то отчаянная: у них еще свежи впечатления от гражданской жизни, а свой солдатский пуд соли они только начали. Старослужащие — те сдержанно и чуть снисходительно улыбались: скоро, дескать, и мы двинемся в «гражданку», ждать осталось недолго...
В такие минуты не хотелось ни о чем говорить. Солдаты сидели на скамейках возле казармы и молча курили. Высокий, большелобый сержант с зеленовато-серыми задумчивыми глазами тихонько перебирал клавиши баяна. Грустно вздыхали басы, и, словно споря с ними, заливался в небе жаворонок.
Баяниста тронул за плечо смуглый ефрейтор со сросшимися на переносице бровями:
— Заводи песню, Матвей. На прощанье...
— Это можно,— ответил сержант. Он подумал с минуту и, склонившись к баяну, растянул меха. Над казармою, над широким плацем, утоптанным солдатскими сапогами, полилась ласковая мелодия. Сержант поднял голову, облизал сухие губы и запел:
Ветерок пролетел над долиною,
Зашептался с лесною травой.
Тихо слушая песнь соловьиную,
Размечтался солдат молодой...
Несколько солдат привычно подхватили припев:
...Ой, вы, майские ночи прекрасные,
Соловьиные песни в саду.
Ой, вы очи лучистые ясные,
Лучше вас не найду...
Песня понеслась ввысь, в бездонное голубое небо, туда, где прозрачный воздух был пронизан утренним звоном жаворонка. Песня ширилась, крепла, хотела заглушить птицу. И солнце, свежее, яркое, выглянуло из-за гор, остановилось, прислушиваясь к этому состязанию. Пробежал легкий ветерок, зашелестел вспотевшими от утренней росы листьями, и казалось, что деревья тихонько подпевают солдатам и грустят по тем далеким краям, о которых так ласково говорится в песне...
А Борис Тимонин, слушая песню, смотрел на солдат и с грустью думал о том, что сегодня он последний день с ними. Как сроднился он с этими людьми в серых шинелях за долгие годы совместной службы! А сколько ему, замполиту роты, пришлось повозиться с некоторыми из них, воспитывая характеры. Так заботливый садовник ухаживает за молодыми деревьями: обрезает искривленные, засохшие, лишние ветки, формируя крону и оберегая направляющую ветвь, чтобы и рост был, и плоды были крупнее...
— Грустишь, комиссар? — Никто не заметил, как подошел командир роты — черноволосый, похожий на цыгана капитан Рогов, затянутый в скрипучую портупею. Он уселся на скамейке рядом, взял из рук Тимонина пачку «Казбека», вынул папиросу, прикурил. Борис посмотрел на него и тихо ответил:
— Да, командир.
И, готовясь рассердиться, замолчал,ожидая, что Рогов еще, чего доброго, станет его успокаивать. Но капитан занялся своею папиросою. Борис оценил тактичное молчание ротного и так же тихо продолжал:
— Не хочется мне, Андрей, расставаться со всем этим,— он кивнул в сторону казармы, поющих солдат.— Привык...
— Да-а,— протянул Рогов,— пятнадцать лет не шутка.
— Ты вот у нас недавно, а я все пятнадцать лет прослужил в этом полку. Только и перерыва, что отлеживался в госпиталях после ранения. Как подобрал меня мальчишкой наш комбат на Дону, так и не расстаюсь. И вот сейчас... будто из родного дома уезжаю...
