Владимир Безымянный - Русское видео
Но попадаются здесь и настоящие, как Криков. Правду говоря, я таких раньше и не встречал. Среди моих знакомых, уголовной мелюзги, большинство таких, как пострадавшие в «боксе» от собственной тупости хулиганы. С Филимоном же разговаривать было интересно до крайности. Конечно, не следовало думать, что все сказанное им — правда, от этого качество его рассказов не страдало. В конце концов не добыванием истины мы там занимались. Зато было искреннее чувство, и если определить его одним словом, то это — тоска. Не много радостей дарит пресловутая блатная жизнь. Попасть в тюрьму на шестом десятке за банальную гостиничную кражу на сумму около трехсот рублей — вовсе не вершина воровской карьеры. Временами казалось, что Филя действительно решил завязать, не тащится на милицейские подставки, ан нет — на другой день все наоборот. И только, бывало, войдешь во вкус рассказа, поверишь рассказчику, как вдруг почувствуешь затаенную иронию, подковырку. Как в повествовании о негостеприимном белозерском «Пятаке»: «…Там у нас и снимали первые кадры «Калины красной». Красавица «зона», венецианский пейзаж — вода тихая, остров на сваях. Все бы путем: не хуже других «особых», а рукавицы шить — не известняк таскать в карьере. Вот только смертность что-то большая. Сырость, наверное… А вообще — хорошо. И народ с понятием, душевный»
Филя говорил складно, словно строки на бумагу укладывал. Ни дать, ни взять живой бестселлер гуляет по камере, подымается на оправку… Бестселлер… А ведь не вчера мне эта мысль в голову пришла. И вообще задолго до этой дурацкой отсидки. Да только о чем писать? О своей куцей жизнишке? А тут Филя — во всех отношениях вариант беспроигрышный. Если и не получится с романом, то уж хорошее отношение Крикова мне обеспечено. А это значило в тюрьме немало, почти все. На фундаменте дружбы с «авторитетом» можно многое построить. Конечно, в рамках дозволенного, если не делать глупостей. И чем черт не шутит — может, это и есть мой шанс на свободе. Времени для сомнений не оставалось. Тут еще подошла моя очередь выносить мусорную урну: от позорной повинности были освобождены только воры. Ох, как не хотелось, а что поделаешь: закон. Могут и головой в ту же урну сунуть. Но и слишком спешить не годится, всегда есть опасность позволить сесть себе на шею. От урны две ступеньки до дна… Переговорить с Криковым — вопрос считанных минут, и дело решилось, как я и надеялся. Филимон моментально сообразил, что в случае удачи это и для него шанс выкарабкаться из до смерти опротивевшего блатного болота. Уважение жулья вовсе не означало материального благополучия, а на шестом десятке человека тянет к стабильности. Прожив всю жизнь в воровском мире, где нарушение слова всегда чревато серьезными, порой и летальными осложнениями, Криков ни на минуту не допускал, что я попытаюсь его обмануть. Пока сидел в камере, я и сам об этом не думал. Для начала пусть хоть один из нас отсюда выйдет. А там видно будет. Кстати, это еще вилами по воде писано, что из рассказов ворюги может слепиться книга. То, что восемь лет назад на первом курсе я что-то пописывал в институтской многотиражке, пока меня через год с треском оттуда не вышибли, вовсе не означало, что сейчас непременно возникнет шедевр. Что-что, а к сонму непризнанных гениев и будущих нобелевских лауреатов я себя не причислял. В конце концов, не без пользы проведу время. Одним словом, мы начали. О таких мелочах, как запрещенные подследственным ручки и бумага, речи не было. С авторитетными арестантами администрация старалась не ссориться без серьезных причин. Оперу, конечно, «стучали» и об этом, но внешне все оставалось спокойно. Адвокаты передавали моим сокамерникам бумагу и стержни, так что о технической стороне можно было не беспокоиться. Филя заливался соловьем, впрочем, стараясь, как всегда взвешивать свои слова. Особенно подробно он живописал структуру и уловки наркобизнеса, услугами которого многие блатные пользовались, хотя и ненавидели прожорливых, не знающих слова «кредит» торгашей. Каждый из них рассматривался в блатном мире как дойная корова, и Филя, не скупившийся на подробности, у какой-то черты всегда останавливался. Как доблестный разведчик — не все еще можно поведать широкой общественности. Пару раз он терял бдительность, касаясь таких дел, которые еще находились у жуликов «в производстве», но сейчас же спохватывался.
Записи увлекли и меня, дни летели незаметно, повествование понемногу выравнивалось, приобретая стройность. Конечно я понимал необходимость профессиональной литературной обработки и очень в этом рассчитывал на своего дядю, брата матери, работающего на областном радио. Передо мной стояла радужная картинка — вот я приду к нему за советом, рецензией, а он уронит слезу от умиления на первых же страницах новоявленного шедевра и уже не выпустят рукописи из рук. Я и Филе прожужжал уши о дяде, чтобы лишний раз убедить его в серьезности своих намерений и реальности издания книги. Надо заметить что уж кем-кем, а бестолочью Филю считать было бы незаслуженно. Он отлично понимал: единственное, что представляет ценность в нашей рукописи — сама канва произведения, фасеты, а вовсе не их обработка, которая доступна любому мало-мальски грамотному щелкоперу. На то и существуют редакторы и прочие умельцы — не мне чета. Гонорар мы договорились делить пополам, а на обложке должны были фигурировать как соавторы. Помимо денег, издание книги моментально превращало Филю из гонимого в любом паспортном столе рецидивиста в интеллектуального гиганта, труженика пера. Как он смаковал воображаемую картину встречи с участковым, когда тот первым подобострастно откозыряет классику отечественного детектива!..
В общем, казалось, что солнышко светит веселее. И даже заглядывает в камеру. С благословения Фили перебрался на верхние нары к окну рядом с ним, и мы теперь целыми днями, погруженные в литературные заботы, валялись там, нарушая режим содержания.
Охрана смотрела на это сквозь пальцы. Ерунда, безвредные шалости старожилов. На этаже мало нашлось бы камер, в которых Криков не побывал хоть раз. Да и я за полгода досудебного заключения стал личностью более-менее известной, особенно же в этом помогала дружба с Филей. В гостиничной краже, как и в прошлых преступлениях, он сознаваться не собирался. Но дело его было безнадежное. Слишком много навешали на него улик, чтобы благополучно выплыть. Однако казалось, что он не теряет надежды, и это не просто бравада.
Наша литературная идиллия не могла продолжаться бесконечно. Мой суд откладывался: месяц провалялся с геморроем адвокат Вадика Русина; потерпевший Сахно, обозлившись на несчетные оттяжки, отправился в Таджикистан ловить своих змей, словом, кворум никак не удавалось обеспечить. Тем временем Крикову за «тайную кражу личного имущества граждан» как опасному рецидивисту навесили по последней части сто сороковой статьи шесть лет с конфискацией, о чем он сообщил мне по тюремной эстафете. Присовокупив уверения в скорой встрече. Это настораживало. По материалам следствия мое дело на много не тянуло. И я уже считал себя почти на свободе — после небольшого, почти символического срока, назначенного только ради того, чтобы оправдать долгое предварительное заключение. Может, и вообще условного. И уж, конечно, не лагерь особого режима. Так что близкая наша встреча — миф. И не надо об этом думать. Сейчас главное — суд. В камере гадали по костяшкам домино: какой камень выйдет последним, столько лет и отвесят граждане судьи. Естественно, с учетом статьи. Если карманнику выпадало дубль-шесть, это вовсе не означало, что самый справедливый и гуманный суд в мире благословит его двенадцатью годами. Чушь, конечно, но когда у меня несколько раз подряд костяшки расходились без остатка, а затем игра завершилась «пустышечным» дублем, сердце поневоле застучало сильнее.
Суд оказался форменным спектаклем. И если бы не напряжение, мы бы повеселились от души. Две недели толкли воду в ступе, пока не пришли к тому, что было очевидно с самого начала. Чтобы мы не слишком подымали хвост, судья влепил всем троим за злостное хулиганство трехлетние путевки на стройки народного хозяйства, а через адвоката передал дружеский совет не злоупотреблять кассационными жалобами. Всегда, знаете ли, можно вернуться к исходным статьям обвинения. А там букет: вымогательство и бандитизм. Не будь мы под стражей, пошли бы домой из зала суда дожидаться разнарядки на народные стройки, теперь же придется до этапа париться в «сужденке». В этот день мы туда и ввалились всей троицей, волоча торбы со снедью и сигаретами. Нарушение правил передачи конвой воспринимал равнодушно. Наверняка его безразличию поспособствовали и родные. Я у мамы — единственный сын, блудливая сучонка Катерина, бывшая жена — не в счет. Такие годятся только для выкачивания алиментов, а случись что с человеком — рады подтолкнуть, чтобы вернее шел ко дну. Мать Русиных билась в истерике. Ее можно понять. Два сына — и оба разом в тюрьму. Уж какие они ни есть. И совсем смурные сидели потерпевшие — мои бывшие коллеги-кооператоры. Рядом с Сахно притулился председатель кооператива «Био» — Одининцев. Морщинистый, как черепаха, черный от загара, измученный и глубоко несчастный. Неизвестно, кому из нас сейчас хуже: «на хвост» «Био», судя по всему, плотно сел ОБХСС. Ну, что ж, за что боролись, на то и напоролись. В этой истории не выиграл никто… Кроме меня, вероятно. А может, и я проиграл.
