Кемель Токаев - Таинственный след
Только тут я догадываюсь, почему так расхрабрился мой брат. Еще до войны он потерял ногу, был инвалидом, и ему, конечно, нечего было опасаться оккупантов. Он бродил по улицам весь тот памятный день, высматривал, прислушивался к тому, что говорят в городе о побеге пленных. А когда вернулся домой, то небрежно сказал Агафье:
— Все это, мать, одна бабская болтовня, немцы просто зря панику поднимают.
Агафья в этот раз ему не перечила. Она знала, что муж гордится своей снохой и потому так небрежно говорит о случившемся. Да и о чем много разговаривать: глядишь, болтовней этой и спугнешь радость. Я тоже не стал расспрашивать Миколу о подробностях события и ушел от него домой радостный и взволнованный. А когда через две-три недели я опять заглянул к Миколе, то застал стариков опечаленными. На кровати лежала бледная, без кровинки, Ирина. Была она измученная и худая. Я присел у постели Ирины.
— Чем больна? — спросил я у Агафьи. — Давно ли слегла?
— Я простудилась, — слабым голосом ответила Ирина. — Легко одета была, легкие, видно, застудила... Ничего, пройдет скоро.
Но Ирина встала с постели не скоро. Да и поправилась она на свою беду. В начале сорок второго года разнесся слух, что молодежь угоняют в Германию. Пленных отправляли уже давно, а тут дошла очередь и до мирных жителей. Я поспешил к Ирине, чтобы разузнать у нее подробнее об этих странных новостях. Захожу в дом и застаю там давнего ночного гостя. Он сильно изменился, похудел и полысел, но я его узнал и вежливо с ним поздоровался. Он едва кивнул мне головой. Видно, что оба были чем-то расстроены.
— Надо уходить, поторапливайся. Будет погоня — постараемся задержать, — они попрощались, и мужчина ушел.
Я и теперь жалею, что не расспросил тогда о нем у Ирины. Ведь я даже имени его не знаю. А это был замечательный человек. Может быть потому, что Ирина поспешно стала собираться в дорогу, я не посмел задерживать ее разными расспросами. Так или иначе, но я ничего не узнал. А через несколько дней довелось увидеть мне страшную картину. Немцы привели на казнь большую группу людей, и среди них я узнал того самого ночного незнакомца. Он был весь избит, изранен и едва стоял на ногах. Его поддерживали под руки товарищи. Я был близко, и он, увидев меня, слегка кивнул головой. А когда палачи набросили ему петлю на шею, он громко выкрикнул:
— Смерть немецким оккупантам!
Тяжкие, тяжкие дни мы пережили. Обо всем и не расскажешь, — старик вздохнул и начал неторопливо выбивать золу из своей давно погасшей трубки. — Через некоторое время арестовали и нашу Ирину. Люди говорят, что, пораженные стойкостью патриотки, фашисты отправили ее в Германию и будто бы ее не расстреляли. Может быть, эти слухи распространяли те, кто не хотел верить в смерть Ирины, я не знаю. Да и доведется ли узнать что-нибудь о ней еще? Вот теперь вы вернулись и нам стало легче. Теперь жизнь наша наладится и все будет хорошо.
— Послушай, сынок, — вдруг спохватился старик. — Я забыл даже спросить тебя, зачем это ты заставил меня рассказать об Ирине? Уж не брат ли ты ей? Помнится, она говорила, что брат ее в Оренбурге учился. А? Скажи, милый, не ты ли это?
Кравченко ничего не успел ответить старику. К платформе, запыхавшись, подбежал Кропычев. За ним спешил еще кто-то.
— Почему задержались? — закричал Кропычев. — Передняя колонна уже у Днепра, а вы здесь прохлаждаетесь.
Парторг полка майор Кузнецов поручил мне разобраться в случившемся.
— Товарищ Джолбарысов, — сказал майор, — узнай, что тут произошло. Тебе, как комсоргу, будет легче разобраться. Видишь, твои комсомольцы чем-то опечалены и расстроены.
Мне не составило труда разобраться в «происшествии». Танкисты — мои ровесники-комсомольцы — тут же рассказали мне обо всем. Я как мог утешил своего товарища лейтенанта Кравченко и пошел доложить майору о причинах задержки танкового экипажа с десантом автоматчиков.
— Кравченко узнал, что фашисты арестовали его сестру, — доложил я майору. — Ведь он из здешних мест, и ему рассказали об этом.
— Кто ему рассказал? — спросил майор. — Может быть, это неправда?
— Вон тот человек. — Я указал майору на удалявшегося старика с фонарем в руке и вкратце пересказал все, что успел узнать о беседе старика с танкистами.
— Тяжелое известие, — проговорил майор. — Прошу сделать так, чтобы поменьше напоминать Кравченко о его горе. Совсем парень расстроится, боевой дух потеряет.
...Ночью наш танковый полк прошел через Киев, а уже утром мы были у Радомышля, где получили приказ закрепиться и стойко оборонять западную окраину города. Радомышль — небольшой городок, раскинувшийся на склонах гор. Через весь город протекает река, рассекая его пополам. Стоял ноябрь, уже выпал снег, но зелень еще сохранилась. День выдался солнечный и ясный, однако холодный порывистый ветер быстро заледенил танковую броню. В танках холодно. Обычно в таких случаях танкисты согреваются у костров, но на этот раз о кострах не могло быть и речи. Почти с марша полк вынужден был отбивать атаки немецких танков.
Немцы атаковали яростно, густыми колоннами. Одна колонна за другой накатывались на наши позиции, пытаясь все сокрушить своим огнем. Прошел день, второй, третий. Целых восемь дней атаковали фашисты, танковые костры горели не утихая все это время. Иногда казалось, что горит вся степь перед городом. Фашисты любой ценой хотели вернуть потерянный Киев и потому все усиливали и усиливали свои атаки. Люди забыли, что такое сон, еда, отдых. Одежда танкистов превратилась в клочья, изможденные, закопченные лица обросли бородами. Мы несли большие потери. Почти каждый час кто-нибудь выбывал из строя, некоторые экипажи менялись по два-три раза. Случалось, что у танкистов не хватало сил для того, чтобы залезть в машину либо выбраться из нее. Вой снарядов не затихал ни на минуту все эти долгие жестокие восемь дней.
— Я участвовал во многих сражениях, — сказал тогда парторг майор Кузнецов, — но таких танковых боев еще не видел. Кажется, на Курской дуге и то было легче.
Майор Кузнецов вернулся из атаки в подбитом танке и тут же ему пришлось заменять раненого командира роты. Все дрались тогда исключительно упорно, зная, что за нами Киев, многострадальный город, только что освобожденный от фашистской оккупации. Мне почему-то часто вспоминалась тогда Ирина, старик, который о ней рассказывал. Я не верил, не хотел согласиться с тем, что она погибла. Думалось, что встретится нам Ирина на тяжелом фронтовом пути.
Немцы наконец прекратили атаки. Или они убедились, что на нашем участке им не прорваться к Киеву, или истощили свои силы, но на девятый день мы не услышали привычного лязга гусениц и грохота танковых пушек. День прошел относительно спокойно, не увидели мы фашистских танков и на следующее утро. Это нас начало тревожить. И не напрасно: вскоре мы услышали о прорыве нашей обороны на участке соседней стрелковой дивизии. Мы и сами видели, что обстановка резко изменилась. Еще вчера по дороге беспрерывно шли машины с боеприпасами, а сегодня их поток к фронту прекратился. Фашистские танки перерезали дорогу.
Полк получил приказ контратаковать врага. Нам предстояло переправиться через реку и выйти на восточную окраину города. Это оказалось самым трудным делом. Единственный мост через реку в черте города залило водой, а попытка найти брод кончилась потерей тяжелого танка. Время шло, а приказ оставался невыполненным. Совет командиров проходил бурно, но не пришел ни к какому решению. И тут к нам нагрянула большая группа партизан. Среди них была девушка, которая сразу обратила на себя внимание. Красивая, маленькая и юркая, в боевых доспехах, девушка смело направилась к нам. И тут мне опять вспомнилась Ирина. Я хотел представить ее в образе этой милой мужественной девушки. Именно такой мне виделась Ирина. Девушка подошла к танку и смело спросила:
— Кто у вас здесь главный из командиров?
— Поди ж ты, — удивились танкисты. — Главного ей подавай. А с рядовыми танкистами ты и разговаривать не хочешь?
— А чего с тобой разговаривать, — девушка указала рукой на меня и засмеялась: — У тебя не только никаких знаков отличия нет, но и на губе ни одного волоска еще не выросло.
Танкисты безудержно расхохотались. В полку у нас совсем не было женщин, и эта девушка показалась всем каким-то необыкновенным, ярко распустившимся цветком. Огрубевшие солдатские сердца враз растаяли и загорелись жарким пламенем. Каждый старался перекинуться с ней хотя бы одним словечком, каждый хотел, чтобы девушка наградила его своей доброй улыбкой.
— Поговори со мной, сестренка, я усатый.
— Да разве у него усы? Это просто недоразумение. Лучше уж со мной покалякайте, у меня и усы, и борода есть, — кричит издали огромного роста старшина-танкист и машет девушке рукой.
— А я сегодня, как на грех, побрился. — Это капитан Кропычев поддался настроению солдат и тоже начал шутить и смеяться.
