Пьер Маньян - Дом убийств
Серафен положил трамбовку и повернулся к нему.
— А если придет господин Англес? Он ведь сказал, что этот ремонт — дело срочное…
— Ох! Господин Англес, господин Англес!.. Коли посыпется град, то уж не ему на спину! А много ли будет проку дороге, как после этой грозы я две недели не смогу разогнуться? — Старик с остервенением воткнул свою лопату в груду щебенки у откоса, поплевал на руки табачным соком и снова окинул подозрительным взглядом горизонт. — Видишь, парень, когда небо над Мэ делается такого цвета, это значит, что оно на землю рухнет. Сам скоро убедишься. Ох, и грохнет же!
Он не успел закончить фразу, когда над карликовыми ивами Искля полыхнула маленькая молния. И тотчас до них донесся странный шум — будто над их головами кто-то опрокинул тачку со щебнем.
— Живо, Серафен! Пора уносить ноги!
Бюрль швырнул свою лопату на кучу щебня и пустился наутек. Серафен помчался следом за стариком.
— Эй, куда же вы? Подождите меня!
Но Бюрль карабкался вверх по склону со всем проворством, на какое были способны его короткие ноги. Казалось, гром подталкивает его в спину. Бюрль был уже наверху, перед двумя кипарисами, служившими ему ориентиром, и в следующую минуту ступил на вспученные плиты двора, где когда-то останавливались ломовые извозчики. Однако теперь каретные сараи, чьи расколотые трещинами стены постепенно рушились, погребая остовы телег и сельскохозяйственных машин, не могли служить убежищем. Наконец Бюрль обнаружил глухую стену с массивной дубовой дверью, которая даже не дрогнула под ударами его ноги.
— Эй, Серафен! Ты где там застрял? Давай живей, чтоб им всем пусто было…
Серафен вынырнул из-за ливневой завесы, его белокурые волосы прилипли к черепу, как у утопленника, но и под этим шквалом его шаг оставался размеренным и твердым.
В это мгновение молния полыхнула так близко, что последовавший за ней раскат грома почти оглушил обоих мужчин, и в озарившей небо яростной вспышке лицо Серафена вдруг предстало Бюрлю совершенно иным, нежели при обычном дневном свете.
— Матерь Божья! — выдохнул старик.
Но когда в течение пяти минут человеку набивают в глотку целую тачку града, когда кусочки льда через ворот сорочки просыпаются пониже пояса до самых подштанников, где скапливаются, устроив ледяное гнездышко, тут уж не до того, чтобы углубляться во всякие там мысли.
— Ну что ты там копаешься? — завопил Бюрль. — Помоги лучше высадить эту чертову дверь!
Серафен стоял, выпрямившись во весь рост, и не отрываясь смотрел на дверь с двумя старыми печатями из почерневшего воска, скрепленными хорошо сохранившимся, несмотря на прошедшее время, конопляным шнуром. Но прежде всего в глаза Бюрлю бросился массивный ключ — старый, погнутый, сработавшийся. Он схватил его и быстро повернул в замке. Печати уступили с глухим треском.
Старик шагнул через порог и оглянулся. Серафен по-прежнему не двигался с места, несмотря на хлеставшие его по лицу градины.
— Ну, в чем дело? Что с тобой приключилось? — нетерпеливо окликнул его Бюрль. — Насмерть хочешь простудиться? Давай, заходи!
— Нет! — глухо выдавил Серафен.
Раздосадованный Бюрль подскочил к нему и втолкнул в дом, награждая пинками и тумаками. К его удивлению, Серафен не сопротивлялся, позволяя вертеть собой, точно большим расхлябанным паяцем. Застоявшийся запах соли, холодного очага и кованого железа щекотал ему ноздри, близкий и знакомый, словно запах вновь обретенного родного жилища. В воздухе еще плавал едва уловимый аромат чабреца.
— Меня зовут Серафен Монж… — вдруг прошептал Серафен.
— Ну и что с того? — проворчал Бюрль, вытирая лицо носовым платком. — Думаешь, это помешает тебе сдохнуть от простуды? Так что скидывай-ка куртку, рубаху, раздевайся догола! А я поищу, не осталось ли где дров… Погоди, посмотрю, не промокли ли спички. На счастье, кисет у меня резиновый… Вот, держи! Положи эту охапку сухих веток на кучу пепла, думаю, они все-таки загорятся.
Он, кряхтя, стащил с себя одежду и остался в одних подштанниках — кривоногий, с грудью, заросшей седым волосом, и тощими, почти лишенными мускулов руками, — когда в очаге наконец начал потрескивать огонек, старик, ворча, подставил спину теплу.
Между тем гроза снаружи бушевала вовсю, иногда градины рикошетом залетали в дымоход. Отогревшийся Бюрль сунул за щеку новую порцию жевательного табака.
— Постой, постой, ты сказал, что тебя зовут Серафен Монж? — спросил он неожиданно.
— Да.
— Выходит, это тебя унесли отсюда в трехнедельном возрасте и передали сестрам из Дома призрения? — Старик хлопнул себя ладонью по ляжке. — Ну, сынок, было дело, доложу я тебе! Начать с того, что никак не удавалось сыскать кормилицу. Сколько их пришлось перепробовать! Они говорили, будто грудь у них леденела, стоило тебе взять в рот сосок. Не могли себя побороть — и все тут, прямо визжали от страха! Ну, и вырывали у тебя грудь, а ты начинал кричать… Да уж, история! В конце концов нашли одну женщину из Гийестера, она еще хворала зобом. Только кюре пришлось долгонько ее уламывать, поминая страсти Христовы… Так, значит, ты — Серафен Монж? Ну и ну! А тебе на пользу пошло!
В это мгновение прямо во дворе ударила молния, и старик инстинктивно пригнулся. Вспышка была такой силы, что, несмотря на закрытую дверь и ставень на слуховом окне, пламя в очаге потускнело.
— Вот чертова смерть! Она-таки нас достанет. Стоило пережить войну и испанку, чтобы тебя убило молнией! — И Бюрль ткнул пальцем за окно, где гроза бесновалась над вздувшейся рекой.
Между тем Серафен, успевший сбросить одежду и устроиться возле очага, казалось, не замечал ни грома, ни молний. Его внимательный взгляд обследовал дом. С хлебного ларя он перешел к шкафу с почерневшими от копоти дверцами, потом отыскал стенные часы, висевшие в самом темном углу. Их стекло покрывал слой грязи, такой густой, что за ним не было видно маятника, но циферблат остался чистым. Стрелки показывали 10 часов 40 минут — время, когда кончился завод механизма, и опустились гири.
Оттуда взгляд Серафена соскользнул на вереницу пыльных бутылей, мойку, обложенную красной плиткой, кухонную утварь, косо висящий календарь и, наконец, обеденный стол, окруженный скамьями и стульями. Лежащая на нем клеенка была покрыта темными пятнами, посередине чернела большая дыра.
Между столом и буфетом, рядом с приспособлениями для отжимания масла, прямо на полу стояла качающаяся деревянная люлька, ее прутья отбрасывали длинные косые тени, перечеркивая пламя очага. Несмотря на густую пыль, покрывавшую резьбу, еще можно было различить лепестки розеток, украшавших стенки колыбели. Серафен глядел на нее, не в силах оторваться.
— Они просто убрали трупы, — сказал Бюрль, — и унесли тебя. А так, кроме этого слоя пыли в три пальца, — он описал рукой широкий круг, — все здесь по-прежнему, как в тот день, когда я был тут в последний раз, двадцать три года назад, аккурат столько, сколько тебе сейчас… Но тогда здесь чистота стояла — у Жирарды все так и сверкало. Женщина была, доложу я вам, во! — Он вытянул руку со сжатым кулаком и поднятым кверху большим пальцем.
— Жирарда? — переспросил Серафен.
— Ну да, твоя мать!
— Моя мать? Моя мать… — Ноги у него подкосились, и он осел прямо на плиты перед очагом, так что подошедший Бюрль смог без труда положить руку ему на плечо.
— Неужто никто так и не отважился тебе рассказать?
— Нет. — Серафен покачал головой. — Никто.
— Я тогда работал на дороге, — сказал Брюль, — как на протяжении всех этих сорока лет. И вдруг примчались возчики из Амбрена! По пути они поднимали все бригады, укладывавшие рельсы, так что перед этой самой дверью нас собралось без малого пятьдесят человек. Мы все так и застыли на месте, будто язык проглотили… В то утро в этой комнате слышалось только два звука: тиканье часов, в которых еще не вышел завод, да плач ребенка, оравшего во всю глотку, — это был ты… Остальные… Ох, парень, как вспомню этот запах! С тех пор я в жизни больше не мог помочь кому-нибудь заколоть свинью. Запах крови… теплой крови. Словно прошел кровавый дождь, как в Гравелине… Ты не можешь себе представить!
— Ох, — выдохнул Серафен, — могу! Я — могу…
Бюрль в замешательстве уставился на него.
— Ах, да… — пробормотал он, — ты и вправду должен знать этот запах. Но я-то не воевал, я даже вообразить не мог, как выглядит кровь, когда ее столько. А она была повсюду! Целые лужи на полу, где топтались чьи-то ноги. Кровью был забрызган столб, подпиравший кровлю, дверцы буфета… И на стенных часах… Вот, смотри! Если ты смахнешь пыль со стекла, то увидишь, что оно покрыто черными пятнами. И потом… — Внезапно Бюрль сорвался с кресла, окинув его подозрительным взглядом. — Здесь! — он ткнул пальцем в место, с которого только что поднялся. — Здесь, где я сидел, нашли Папашу — это был отец твоей матери. Глаза у него были выпучены, а кровь застыла на фартуке, точно густая красная борода. Будто ему повязали вокруг шеи большую красную салфетку перед тем, как накормить супом… — Бюрль махнул рукой перед своим лицом, словно очерчивал эту бороду, и судорожно сглотнул — что-то застряло у него в глотке. — А там, — продолжал он тише, — рядом со стариком, под стеной, зарывшись пальцами в золу, лежал Мунже Юилляу — Монж-Молния — так его прозвали, потому что был он быстрым, словно молния. Маленький, худой, сухощавый… Хитрая бестия! Пройдоха, каких свет не видывал! Если такого подбросить в воздух, сумеет прилепиться к потолку — до того были у него загребущие пальцы. А уж жалости не знал… — добавил Бюрль и умолк.
