Валерий Макеев - Тайный монах
С Владимиром Ивановичем — шефом спецлаборатории — всё было значительно проще. Если можно просто излагать, например, принципы клеточного строения организма. Всё, о чём мы с ним общались, казалось, чётко размещалось на полочки традиционной биохимии и биофизики:
— Итак, продолжим, мил человек, о цифрах. Установлено, что потребность человеческого организма в крови и лимфе составляет 200 000 литров в день…
— Николай Семёныч, — взмолился я, — ну скажите, зачем вы нагружаете меня какими-то астрономическими цифрами, если я ничего не конспектирую, экзаменов или зачётов сдавать не буду?
— Цифры нужны для качественного подхода ко второму этапу — работе воображения. Я хочу, чтобы ты представил, что Человек — это такая же безбрежная вселенная, как и та, которая его окружает. Мы можем говорить о каких-то бесконечно малых или бесконечно больших величинах только в сравнении с чем-то. Но всё ли мы можем измерить? Традиционная линейка примитивна. Она измеряет ничтожно малый сегмент даже не пространства, а плоскости. В принципе, в зависимости от выбора эталона, те же бесконечно малые и бесконечно большие в ином сравнении могут банально поменяться местами.
Если честно — я не догонял. Или же, моё воображение попросту ещё не могло оторваться от накопленных мною материальных знаний.
— Ну, хоть как-то приземлить, увязать с традиционным пониманием материи, атома это можно? — взмолился я, пытаясь приблизиться к полёту мысли Семёныча.
— Долгое время мы считали атом мельчайшим, незыблемым и неделимым, не всматриваясь в его природу. Но сегодня существует иной подход к определению сущности атома, заключающийся в том, что атом — это концентрированная энергия. Вообще, то, о чём мы сейчас с тобой говорим — биохимия, биофизика — это очень близко, а может и существует как-то параллельно с ядерной физикой. Точка — просто огромная концентрация энергии в очень малой массе материи — вот что их роднит. А освобождение атомной энергии может привести к непредвиденным катаклизмам. Об этом знает каждый школьник. Но мы с тобой сейчас, оперируя такими, как ты сказал, астрономическими цифрами, можем вообразить, что человеческий организм — это такое же сжатое пространство с одной стороны — как и атом, с другой — как и Вселенная. И огромные поверхности, заключённые в нашем организме, содержат просто колоссальное количество энергии. А когда максимум энергии заключается в ограниченном пространстве, создаётся потенциальная опасность высвобождения энергии — взрыва, разрушений, катаклизмов…
В моём мозгу, начавшем работать, словно отремонтированный и хорошо отлаженный часовой механизм реставрированного средневекового замка, всплыла чёрно-белая картинка шестидесятилетней давности. Я увидел жуткого бело-пепельного «гриба» атомного взрыва над Хиросимой.
Воображение растормошило свою двоюродную сестру — фантазию. И мне вскоре увиделось дышащее звёздное небо (а с чем ещё мог я ассоциировать Вселенную?). Затем этот кошмарный, но почему-то беззвучный взрыв Вселенной, который выразился в том, что кто-то, будто тщательно вытирая от следов ещё дышащего звёздного неба белоснежную доску, вдруг мгновенно всё стёр. Вокруг осталась только слепящая белизной пустота.
Всмотревшись, я увидел в пустоте один отчётливый контур Человека. Меня охватило просто всесокрушающее желание: «Нет, не дать ему взорваться!». Вдруг нежное земное тепло охватило всё моё естество:
«Мил Человек, пора просыпаться», — я открыл глаза. Меня никто не тряс. Склонившись надо мной, стояли Владимир Иванович и Семёныч, положивший свою руку на моё плечо.
— Ну что, товарищ старший лейтенант, спим на занятиях? — с добродушно-ехидной улыбкой, как ему, наверное, показалось, сострил Владимир Иванович.
— И что снилось? — как-то по-отечески участливо поинтересовался, перестав быть Кощеюшкой, Семёныч.
— Кошмар какой-то, — выдавил я из окаменевшего горла звуки, преображая их пересохшими губами в слова. — Хиросима. Вселенная. Взрыв. Человек…
— Успокойтесь, — нежно-тёплая рука Семёныча смахнула испарину с моего лба. — Не надо смотреть на сны, как на банальное отображение нашей действительности в прошлом или даже в будущем. Сон — это игры вашего подсознания с отдыхающим в это время сознанием, которое что-то вам подсказывает, на что-то хочет обратить ваше внимание.
— А на что?
— Точных ответов не существует. Тем более со стороны. Попробуйте найти ответ на этот вопрос где-то внутри себя. Может, подскажет разум, а может — сердце. — Семёныч остановился, над чем-то размышляя. — Я бы рекомендовал задуматься над тем, чем для вас был вот этот последний образ — образ Человека. Почему вы так отчаянно пытались его спасти?
* * *
— Чешч! — если бы не это чисто польское приветствие, соответствующее нашему «привет», я, возможно, представил бы, что моё воображение опять рисует передо мной сказочные образы «двоих из ларца» из чисто русского мультика. Благо, обстановка в «Русской Чайной», которая теперь стала моим излюбленным местом общения как с самим собой, так и с приятелями, способствовала релаксации на любой вкус. Был здесь вкусный чай (видов пяти — десяти — на выбор), и романтично умиротворяющая музыка… Но пелена развеялась, и не воображение, а банальная чуйка подсказывала, что этот мультик — для взрослых. Два улыбающихся молодцеватых красавца из Люблина, выросшие из ниоткуда передо мной, излучали такую компанейскость, как будто мы только вчера с ними расстались:
— Куда ты пропал? Марек волнуется. Не звонишь, не пишешь. Как жизнь, старик?
Помниться, мой старый кореш Наум после пятилетней разлуки куда меньше был озабочен жизненной устроенностью моей скромной персоны. Казалось, меня спящего подняли, но не разбудили, и я был обескуражен глубиной такого внимания. Но моих визави это отнюдь не обескураживало. Они дружно продолжали лепетать дуэтом:
— А мы, вот, в маленький отпуск — на экскурсию.
То ли я начинал просыпаться, то ли эта ересь задела меня за живое, и внутри ожила клокочущая кипучая мысль: «Какая экскурсия? Да, город наш славный, но исторически примечателен разве что тем, что здесь в своё время Богдан Хмельницкий от души оторвался на ляхах. И даже в лучшие времена польские туристы как-то объезжали наш городок стороной. А вам чё, острых ощущений захотелось?». Но уроки Семёныча не прошли даром. Я не дал внутреннему гневу выйти наружу. По одной из предложенных методик Семёныча я мысленно взгляд обоих глаз направил в центр своего лба, зафиксировал его на секундочку, и всё — гнев как рукой сняло. Я преобразовал его на приятельскую милость и сделал вид, словно от души радуясь приезду милых гостей, излучая лучезарную улыбку.
— Ну, так что, может, традиционного русского чайку?
— А может водочки? — люблинцы многозначительно улыбались, возможно, намереваясь повторить свой фокус.
— Увы, здесь нет ни татарского салата, ни водочки. Есть только русский чай!
— Что-то я не слышал, что чай растёт в России, или, извините, в Украине.
— Водка, знаете, тоже здесь не растёт. Но всё, во что мы вкладываем душу, непременно приобретает свой неповторимый колорит. — Я сам удивился вычурности того, что сказал.
Раньше у меня получалось что-либо неординарное только при увязке с матом, но сейчас, то ли работа накладывала отпечаток на речь, то ли, действительно, как того хотел Владька, с возрастом я стал смиренней что ли, но казалось, вот-вот и я заговорю стихами.
И мы, заказав чайку с жасмином, начали болтать о всякой всячине: последней игре нашего «Динамо», наводнении во Флориде, скандалах вокруг фотомоделей и голливудских звёзд.
Они, видимо, считали, что за чайком как-то восстанавливают слегка призабытое мужское доверие. Я же знал, что в этой игре у меня в рукаве козырный туз. Даже два.
Два туза вошли в чайную, как мы и договаривались — ровно в семь. Но естественно, ни о каком польско-украинском мосте дружбы они и не догадывались.
— О, привет! — я поднялся, словно вдруг увидел своих старых знакомых. — Разрешите представить: это Владислав, а это Николай Семёныч. Знакомьтесь — мои польские партнёры из фирмы «Полград: инновации и инвестиции».
«Двое из ларца» на какое-то мгновение превратились в киногероев «Людей в чёрном». Возможно, это мимолётное преобразование осталось незамеченным для сторонних глаз. Но только не для меня. Всё-таки, я хоть и начинающий, но профи. Семёныч говорит, что вот так, без переводчика, читать намерения человека по его даже мимолётной мимике, в управлении могу я один. Он видно из скромности не посчитал себя.
А прочитал я то, что никакой радости новое знакомство моим польским коллегам не принесло. И это как-то вынуждало их внести некие коррективы в свои планы.
Однако на расстоянии всего одного вдоха-выдоха по-прежнему улыбающиеся «двое из ларца», как бы для завязки разговора, поинтересовались:
