Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
Елена Сергеевна поднялась к Останину в светелку.
— Я хочу уехать, Андрей.
— Почему?
— Ему стыдно глядеть мне в глаза. Я представляю, какие муки он переносит.
После обеда Дмитрий Николаевич и Останин отправились побродить по лесу.
Вернувшись, Останин поднялся в светелку и увидел записку:
«Андрей, оставляю письмо. Передай. Не говорю спасибо. Знаю, что остервенеешь. Лена».
Останин посидел немного, держа письмо в руке. Оно казалось ему тяжелым. Он вздохнул и, позвав Дмитрия Николаевича, передал конверт.
— Я знал, что она уедет.
«Митя! В этом письме не ищи моих оправданий. Их нет. Я с треском провалилась. Хлипкая, слабая, я скрылась, чтобы слезами не оскорбить тебя, — читал Дмитрий Николаевич. — Я знаю, мы думаем об одном и том же, Митя. У меня хорошая память. Потом я тебе все расскажу. Потом… Это прекрасно, когда у человека есть ПОТОМ».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Зоя Викторовна Кравцова вторую неделю находилась в Москве и не торопилась с отъездом в Челябинск. Только что исполнилось два месяца, как умер Родион Кравцов. При мысли, что она вернется одна в пустую квартиру, где все напоминает о муже, ей становилось невыносимо.
На другой день после сороковин Зоя Викторовна улетела в Москву к двоюродной сестре. Здесь все были заняты годовалым внуком. И в заботах о нем боль становилась глуше.
Сейчас она сидела в квартире Ярцевых и разговаривала с Еленой.
Сюда она пришла не потому, что тогда, в Челябинске, получила приглашение. Незадолго до кончины Кравцов начал писать письмо Дмитрию Николаевичу. Не успел дописать. Так и осталась нетронуто-белой половинка страницы. И эта мертвая белизна казалась сейчас траурной.
— Вот, пожалуйста. — Она передала письмо Елене Сергеевне.
— Спасибо…
Елена Сергеевна держалась молодцом, но все-таки руки затряслись. Она прижала ладони к столешнице. Зоя Викторовна заметила это.
— Вы неважно себя чувствуете?
— Нет, нет, — всполошилась Елена Сергеевна. — Будем пить чай. С ореховым вареньем. Я быстро, мигом.
Она вернулась, неся на ярком подносе чай, варенье, вазочку с печеньем.
— Попейте горяченького.
А сама все боялась, все не могла взяться за письмо.
«Уважаемый Дмитрий Николаевич! — писал Кравцов. — Прошло немало времени с тех пор, как я пришел к вам в надежде встретить моего спасителя.
Но, видимо, память моя зафиксировала только эмоциональную сторону события. У меня не было точных сведений, исключающих возможность ошибки.
Конечно, я рассчитывал на вас, на вашу память. Для меня это играло, я бы сказал, решающую роль.
Но, к сожалению, ничего подобного не произошло.
Вы говорили тогда, что у вас нет оснований отрицать свою причастность к данной истории, ибо она характеризует вас с лучшей стороны. Вы были, конечно, правы.
Таким образом, я стал перед необходимостью подвергнуть свою версию тщательной проверке. Сами понимаете, эта акция носила очень личный характер, но, подчеркиваю, была для меня крайне важной. Я все-таки не верил, что ошибаюсь. Не верил даже после встречи с вами.
Я советовался с психологами, рассказывал про этот факт. И узнал кое-что любопытное.
Случаи, когда человек забывает происшедшее с ним событие, где он проявил себя героически, встречаются. Причина неожиданная: болезнь. И называется она — фактогенная амнезия. (Амнезия: потеря памяти по-гречески.) Убежден, вы сами знаете, но это важно для моих рассуждений.
Мне объяснили, что человек отталкивает от себя все связанное с отрицательными воспоминаниями.
Позвольте, возразил я, здесь же положительная реакция! Поступок, отмеченный добром!
Значит, ответили мне, этому поступку предшествовала сильная отрицательная эмоция. Отталкивая ее от себя, больной невольно прихватывает смежный отрезок жизни.
Любопытно, не правда ли?
Это, пожалуй, наиболее вероятное объяснение случившегося. И только вам известно, была ли у вас эта отрицательная эмоция.
Теперь о главном.
Вы, может быть, знаете, что по инициативе Горького начали создавать книги по истории фабрик и заводов. В 1932 году была попытка написать историю нашего Тракторного. Собрали много материалов, но работа над книгой приостановилась.
Мне удалось узнать, что некоторые материалы сохранились в архивах.
И вот нам повезло. Случай, происшедший в пятом бараке, был подробно описан. В докладной на имя секретаря парторганизации зафиксировано вот что: «Мужественно проявил себя молодой землекоп Д. Н. Ярцев, который бросился спасать секретаря партячейки участка Кравцова».
А в архиве прокуратуры я обнаружил донесение о враждебной вылазке в пятом бараке, где тоже указывалось…»
Дальше строка обрывалась.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Чиркнула спичка, и огонек осветил лицо Дмитрия Николаевича. Закурив, он глубоко затянулся и снова откинулся на подушку. Рядом, на другой кровати, спал Останин.
Дмитрий Николаевич хотел принять еще одну таблетку снотворного — после первой он спал всего три часа, — но передумал, решив, что встанет с первой зарей и уйдет на реку.
Непрерывно роились воспоминания, неожиданно появляясь и столь же внезапно исчезая. Видно, утомленный мозг накрошил их на ночь побольше, чтобы было чем заполнить пустоту бессонницы.
Докурив папироску, он потянулся за новой. Но, вынув ее из пачки, не стал зажигать, а только пальцами помял табак.
Он вспомнил профессора Русакова, своего любимого наставника. Бросив курить, тот еще долго разминал проклятое зелье, по пачке, а иногда и по две в день. Говорил, что помогало.
Он увидел его незамутненные возрастом глаза, смотревшие на мир умным, все понимающим взглядом.
Недавно исполнилось десять лет со дня его смерти. В день печальной даты Дмитрий Николаевич поехал на кладбище.
Вокруг все было зелено.
Две березки затеняли маленький холмик с надгробием.
«Почему у людей, приходящих к могилам родных и близких, как бы происходит самоочищение? — думал Дмитрий Николаевич. — Может, потому, что здесь всегда монолог, никто не способен возразить, поправить, уточнить? Здесь теплится надежда, что грех будет понят и прощен… — При жизни профессора Дмитрий Николаевич обращался к нему на «вы». Теперь он говорил ему «ты». — Я не знаю, что бы ты сказал, узнав про мою беду. Ты бы, конечно, напомнил, что лучшая подушка — чистая совесть. Ты говорил: «Жизнь — это всегда быть в пути». Ты знал, сколько я прошел, но не знал, откуда и как я начал свой путь. Ты часто повторял: «Когда тебе плохо, не выходи на улицу». Мне плохо. Поэтому я пришел сюда, к тебе. Прости меня. Может, тебе легче будет это сделать, если я поклянусь, что нет на мне крови. Прости, Ярослав Леонидыч. Ты предрекал мне удачу, веря, что ученик не посрамит учителя. Помнишь, ты советовал: «Будешь подниматься по ступеням вверх, постарайся не греметь каблуками». Я старался. Но теперь я рухнул и качусь вниз… И все услышат грохот моего падения».
Дмитрий Николаевич, откинув одеяло, тихо оделся и вышел из комнаты.
Солнце еще не пробилось сквозь предрассветную дымку, и роса, похожая на ртутные шарики, лежала, не скатываясь на травах.
Он спустился к реке, сел на скамейку, которую смастерил Хромов.
Стайки мальков суетились под берегом, словно знали, что Дмитрий Николаевич захватил с собой белый хлебушек. Он размельчил его и бросил в воду.
Шурша песком, подошел Хромов.
— Так у нас дело не пойдет, — ворчливо заявил он. — У людей ночь для отдыха, а вы, Дмитрий Николаевич, речку сторожите. Будто ее черти выпьют. Хватит! На ночь станете мед пить, да мы туда еще для крепкого сна подбавим травки. От ваших таблеток проку нет.
Дмитрий Николаевич молча выслушал сердечный разговор Хромова и покорно сказал:
— Как прикажете, Афанасий Мироныч.
— Тогда порядок.
«Почему про таких людей говорят: простодушный? — подумал Дмитрий Николаевич. — Способность мгновенно ощущать чужую беду и откликаться на нее — это редкостный дар, такой же редкостный, как талант».
— Пошли завтракать, — сказал Хромов.
Останин уже сидел за столом, истребляя драники с парным молоком.
— Недавно я ездил в Каунас. Вот где кухня! Как думаете, сколько можно приготовить блюд из картофеля? Сколько? Ладно! — Останин махнул рукой. — Все равно не угадаете. Сто одно блюдо! Кстати, драники там во главе меню.
— А Дмитрий Николаевич вот не очень жалует, — заметил Хромов.
— Митя! Кажется, Уайльд сказал, что самая тяжелая работа — ничего не делать. Мы бездельничаем уже четырнадцать дней!
— Что ты предлагаешь? — спросил Дмитрий Николаевич.
— Я привез с собой дневники и записные книжки. В них уйма всяких историй, наблюдений, зарисовок. Я буду тебе читать — не все, конечно, а только избранное, — а ты скажешь, что стоит печатать, а что — в фамильный архив. Согласен?
