Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
С реки донесся гудок парохода, всколыхнул утреннюю сонную тишину.
— Ты прости, Митя… Я, наверное, глупо поступаю, что говорю об этом. Но меня мучает беспокойство. Я чего-то боюсь.
— Чего?
— Не знаю. Порой места себе не нахожу. Ты не сердись, я ничего не могу поделать. Это внутри меня. С того дня, как я вернулась из Ленинграда, меня преследует страх. — Щеки Елены Сергеевны стали бледнеть.
Дмитрий Николаевич понял, что ему следует осторожно реагировать на каждое ее слово, чтобы не выдать себя.
— О каком страхе ты говоришь? — почти весело спросил он.
— Не знаю, не знаю! Но вот… Хотя бы твой отпуск… Почему вдруг?
— Разве это причина для тревоги? Отдых — и только.
— Хорошо, могу согласиться. Продлевай отпуск хоть еще на три месяца! Ты много работаешь, устал. Новее-таки, почему такая внезапность?
Дмитрий Николаевич отошел к двери, словно уклоняясь от ответа. Но тут же почти непринужденно пояснил:
— Взял и поехал. О чем волноваться? Видишь, живой, все в порядке…
— Я сдавала вещи в чистку. Взяла твой серый костюм. Он почему-то висел на крючке за дверью, а не в шкафу. В пиджаке лежали железнодорожные билеты. Оказывается, ты ездил в Трехозерск!
Он опять неловко улыбнулся.
— Послали. Срочно. Я не мог отказаться.
— Понимаю, понимаю, — сказала она, но тут же спросила: — Но ведь всю жизнь ты оставлял мне записки! Почему же…
— Я знал, что успею съездить до твоего возвращения.
— На днях тебе звонил прокурор. Кажется, Жбаков Павел Иванович. Просил передать, что сам интересовался материалами по делу какого-то Проклова. Ничего обнадеживающего: архивы не сохранились.
«Я не оставлял ему номера телефона, — вспомнил Дмитрий Николаевич. — Откуда он у него? — И сразу укорил себя: — Это ведь прокуратура!»
Настойчивый взгляд жены мешал Дмитрию Николаевичу сосредоточиться.
— Может, встреча со Жбаковым связана с твоими служебными делами? — заметила Елена Сергеевна.
— Вот видишь, сама поняла…
— Была у нас тетя Дуня. Помогла убрать квартиру…
Дмитрий Николаевич вздрогнул и едва сдержал себя. Но улыбка уже не давалась ему, губы не слушались.
— Ты ведь знаешь, тетя Дуня всегда рассказывает больничные новости, — продолжала Елена Сергеевна. — Но в этот раз… Что-то несусветное… Как будто один из больных, прозрев, узнал в тебе убийцу его родителей! Что за бред?
Дмитрий Николаевич зачем-то взглянул на часы, тоненькая стрелка отщелкивала секунды, и он подумал — все. Сейчас — взрыв.
За всю жизнь, что Дмитрий Николаевич и Елена прожили вместе, они никогда так не смотрели друг на Друга.
— У нас не получается разговора, Митя. Ты говоришь неправду. Ты никогда не умел лгать, Митя.
— Успокойся, Лена! Тебе нужны силы… Отчаянные, неимоверные. Я не знаю, что ты скажешь потом. Я не связываю тебя никакими обязательствами. Ты вправе принимать любые решения. Слушай…
Когда вечерняя заря завладела небом, Дмитрий Николаевич все еще видел себя в ночи на груженной бревнами платформе. Потом, черный от угольной пыли, он откажется от своего имени, назовется Ярцевым. А вербовщик с далекой стройки обрадуется новичку и, послюнявив чернильный карандаш, впишет Ярцева в школьную тетрадку, где на синей обложке с масляными пятнами было напечатано: «Ученье — свет, а неученье — тьма».
— Не надо больше, Митя, не надо, — дрожа от озноба, сказала Елена Сергеевна. — Я не могу…
Во дворике, у летней кухни, Останин раскладывал покупки, которые привез из райцентра в большой корзине.
— Боже, какой нежданный гость… Здравствуй, Леночка.
— Здравствуй. Ты давно приехал?
— Только-только. Ночевал в районе. Митя дома?
— Да.
— Он сказал тебе что-нибудь?
— Сказал.
— Что он сказал?
— Все.
— Это много. Я бы не стал тебе рассказывать.
— Почему?
— Сердце часто не выдерживает. Боюсь, как бы вы не открыли фамильный лазарет. Будь моя воля, я бы увез его не сюда, а в Антарктиду. Пусть бы общался с пингвинами. Я слышал, у онкологов есть неписаный закон: диагноз сообщают самому здоровому из ближайших родственников. И это правильно, Лена.
— Меня ты исключаешь?
— Имел такое намерение. Я бы пощадил тебя, Лена. Во всяком случае, подождал бы критической точки.
— Скажи, Андрей, почему ты сам остался наедине с его горем? Митя рассказал мне. По какому праву? Ты не из самых здоровых людей и в родстве не состоишь.
— Леночка, друг ты мой любимый. После сорока лет у человека все меньше друзей и все больше болезней. Мы стареем, а сердце исподволь ведет отбор среди друзей, товарищей, приятелей, сослуживцев, знакомых, коллег, соседей… Разные есть человеки. Одни — не поймешь кто. Другие, они самые страшные, — те, у которых осторожность — родная сестра трусости. Тут кончается совесть. Поверь, хочется всегда оставаться человеком. Не прибыльное это дело, но очень приятное. Всегда.
— Значат, я должна ждать развязки этой страшной истории?
— Твой подвиг — в другом.
— Уехать к пингвинам?
— Постарайся жить так, чтобы у Марины ни разу не возник вопрос: «Мама! Что с тобой происходит?»
— А вдруг я не смогу…
— Тогда в лазарете может появиться третья койка…
После завтрака Дмитрий Николаевич предложил:
— Пошли на речку.
— С удовольствием, — сказал Останин. — На меня купанье почему-то действует лучше, чем строгий выговор.
На отмели под водой пестрели осколки ракушек. Течение покачивало донные травы — медленно, как во сне.
Елена Сергеевна лежала на теплом песке, закрыв глаза. На какой-то миг она перестала ощущать себя и вдруг увидела сквозь закрытые веки черное облако, застывшее в небе прямо над ней. Это было так реально, что она вздрогнула. Облако с розоватым подбоем клубилось, набухая чудовищной грозовой силой, казалось — вот-вот ударит огненная стрела молнии.
Она встала, стряхнув песок с нетронутого загаром тела, и медленно, все еще продолжая испытывать этот ужас, вошла в прозрачную воду.
Через час все трое вернулись домой. Хромов, разумеется, ни о чем не подозревал, но его приметливый взгляд улавливал беспокойство гостей. Во время обеда Хромов с опаской поглядывал на тарелки и был доволен, что окрошка пришлась всем по вкусу, а Останин даже попросил добавки. А вот со вторым Хромов оплошал: котлеты пригорели. Отойдя к погребку, он скоблил с них обгоревшую корку, котлеты крошились, и он решил их не подавать, а нажарил большую сковороду картошки с мелкими кубиками сала. Всем понравилось. Тогда Хромов признался в своей неудаче и сообщил, что завтра рыбаки грозились поймать карасей и обещали по пять штук на душу.
— Хорошо бы, — вздохнул Останин. — Лично я встречался с карасем на картинке в учебнике зоологии. Еще у Чехова про карася можно прочитать.
— Классики в них толк знали, — сказал вдруг Дмитрий Николаевич и, что-то вспомнив, окликнул Афанасия Мироновича: — Можно раздобыть гармонь? Или баян?
— Ты же не умеешь играть, — удивилась Елена Сергеевна.
— На старости лет выучусь.
— Что затеял? — спросил Останин.
Дмитрий Николаевич вытянул руки, раздвинутые пальцы слегка дрожали. Потом он с хрустом сомкнул их в кулак.
— Как думаете, Афанасий Мироныч, достанем?
— В сельпо есть гармони. Видел.
— Значит, купим.
— Я у своих поинтересуюсь. Вам ведь на время? Может, у кого одолжим.
Хромов отошел к летней кухоньке, где под навесом закипал самовар — подарок Ярцева.
— Пока суд да дело, могут застыть подушечки пальцев. И тогда мои руки смогут держать только сапожный молоток. Мне нужен тренаж, — волнуясь, говорил Дмитрий Николаевич. — Пятьсот, тысяча нажимов на клавиши ежедневно. Любые вариации. Быстрые, плавные. И тогда руки не предадут меня.
— Митя, — прервала его Елена. — Не надо так…
— А еще можно сети вязать. Давай, Андрей, в четыре руки бредень соорудим.
— В браконьеры приглашаешь? — прищурился Останин.
— И тебе не грех поразмяться, — сказал Дмитрий Николаевич. — Ты давненько перышка не держал. Все меня караулишь. Наберись смелости, засядь за рассказ. И пусть он будет грустным.
— Почему обязательно грустным?
— В радости лениво думается. Все легко, просто. А когда жизнь покруче завернет, в тебе душа просыпается и ты невольно тянешься к чему-то доброму.
Елена Сергеевна слушала мужа, догадываясь о его невысказанных мыслях.
Вероятно, Дмитрий Николаевич это почувствовал. Взглянул прямо, открыто:
— Чем больше будет у меня адвокатов, тем мне тяжелей. Надо было раньше думать. «Не пойман — не вор». Да, не был пойман. Но сам-то мог понять, что это не спасение? И мог за все расплатиться? Совесть у человека одна, недаром нет у нее множественного числа. Спасибо, что хотите вступиться за меня. Только давайте уговоримся: не надо… — И, разглядывая кисти рук, усмехнулся: — Наконец-то на гармони поиграю. Пришел отец с гражданской, гармонь принес. Радости было! А потом, как говорится, утопил музыку в самогоне. Я, бывало, уйду с гармонью к озеру, сам играть пробую. Только-только приладился, кнопочки под пальцами живые стали — отнял отец гармонь. Тоже пропил…
