Екатерина Лесина - Плеть темной богини
– Товарищи знают, что делают, – твердила Софья, согревая руки дыханием. – Товарищи стараются во благо нового мира!
Она-то в это верила, и разрушать ее веру было бы жестоко, оттого молчал я.
А о мире говорили много, и о том, новом, который непременно наступит вместе со всеобщим благом, и о нынешнем, скором, что должен остановить великую войну.
– Армия не может ждать дальше. Она разута, раздета и голодна. Надвигается зима. Солдаты изверились в лживые фразы буржуазных и оборонческих «патриотов», за спиною которых орудуют Родзянки. Солдаты требуют мира, потому что в мире для них единственное спасение. Нельзя испытывать без конца долготерпение армии. Что будет, если армия в припадке отчаяния бросится назад, в тыл? Тогда погибла революция. Спасение одно: предложение немедленного перемирия на всех фронтах! – читал с бумажки краснолицый, пыхтя и время от времени прикладываясь к стакану, в котором плескалась жидкость прозрачная, но не вода – спирт они тоже конфисковали во благо революционного комитета.
– Правительство Керенского есть правительство буржуазии. Вся его политика – против рабочих, солдат и крестьян. Это правительство губит страну. Оно травит рабочих, громит крестьян и доводит армию до последних пределов отчаяния! – надрывался он, и ветер, подхватывая обрывки слов, катил их по пустым коридорам, примораживая к полу. – Народ должен быть спасен от гибели. Революция должна быть доведена до конца…
Грозил небесам поднятый кулак, надрывались глотки в бессильном гневе, назывались имена, незнакомые мне совершенно, но, верно, важные?
Троцкий, Керенский, Родзянки, Чернов и Скобелев, и все чаще – Ленин… Мне они были безразличны, а вот Вецкий слушал внимательно, Вецкий приспосабливался, и разве можно было его винить?
– Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов имеет четкую программу! Вся власть Советам – в центре и на местах! Немедленное перемирие на всех фронтах! Честный демократический мир народов! Помещичья земля – без выкупа – крестьянам! Рабочий контроль над производством! Честно созванное Учредительное собрание!
Что ж, я не осмеливался судить за лозунги, я судил за дела, свидетелем которым был. И то суждение это скорее являло пример той душевной трусости, которая заставляет смотреть и замалчивать, ведь сказанное слово, пусть и случайное, моментально сделает врагом и этих, в бушлатах, и тех, с которыми я незнаком.
А мир бурлил, плевался кипятком, разливался то радостными воплями по поводу мира, все же заключенного, то слухами о делах не столь радостных. Восстание, мятеж, хотя, по мнению моему, мятежниками являлись и те, кто прикрывался именем царя, и те, кто его отрицал. Вообще слишком много их было вокруг, чтобы определить, кто же прав. Наверное, никто.
Но не судите, и не судимы будете. Я пытался следовать заповеди. Я нашел ее невозможной, а те, новые, что срослись с бушлатами, просто отодвинули ее в сторону.
Они судили и приговаривали. Они проливали кровь, и та, черно-бурая, густая, разливалась по плитам храма моего, а стигийские псы, выгнув выи, лакали, урча от удовольствия.
Я же стоял, просто стоял с плетью в одной руке и ключом в другой. Я не знал, что делать, и не делал ничего. Нет, я продолжал лечить, пытаясь сохранить хоть что-то от себя.
В этом плане Вецкий оказался умнее: он приспособился. Не знаю, как это вышло, но пропавшее каракулевое пальто сменилось другим, из мягкого драпу, сшитым по фигуре и придающим этой самой фигуре почти военную выправку. С ней к Вецкому вернулась и прежняя уверенность, вальяжность манер и привычка говорить снисходительным тоном.
Впрочем, теперь его снова слушали, и те, которые в бушлатах, и другие, в рванье, военной форме или гражданских костюмах.
Наверное, так было нужно. Наверное, мне повезло, что Вецкий сумел пробиться, ведь с ним пробился и я, прошел через очистительное пламя революции, и оно не тронуло меня.
Снова в полную силу заработала больница, уже не частная, но народная, хотя и по-прежнему опекаемая Иннокентием. Появился сахар, мука, перевязочный материал и даже некоторое количество постельного белья. Вернулся персонал из тех, кто уцелел и захотел вернуться. Появились и пациенты. Хотя нет, вру, эти никогда не переводились, но теперь в хаотической толпе приходящих в клинику стало больше людей с прокуренными пальцами, выстуженными легкими и отказывающими почками, к каковым прилагался пламенеющий взгляд и кожаная куртка, как-то сразу и вдруг заменившая униформу.
А иных, простых, приползавших с улиц в поисках помощи, наоборот, уменьшилось.
Боялись? Или стая избавлялась от чужаков?
Но как бы там ни было, жизнь постепенно наладилась.
К счастью или нет, но ждать пришлось недолго. Вызванный Юленькой тип – уж точно не адвокат, ибо милицейская принадлежность Баньшина была написана, как говорится, на физиономии – явился спустя полчаса. А еще минут через десять, громко хлопнув дверью, привнеся в коридор уличную пыль, магазинные пакеты да запах духов, в квартире возникла Дашка.
– Привет! Кстати, братец, мог бы и позвонить. – Она бросила пакеты в угол, туда же последовали и Дашкины босоножки, и пластмассовое ведерко с розовыми граблями внутри. – По-моему, не звонить – это свинство!
– Разрешите, помогу? – Тип из милиции подхватил пакеты, а босоножки поставил в ряд из туфель, ботинок и домашних тапочек.
– А у вас, между прочим, нездоровая тенденция к порядку! – Дашка подобрала ведерко и, протянув Юленьке, объяснила: – У тебя цветы скоро издохнут, пересадить надо.
– Ты что тут делаешь? – Дашкино присутствие не то чтобы раздражало Илью, скорее было не совсем уместно. Не хватало еще и ее впутать в эту историю с собачьими головами и трупом в подворотне.
– Я? Я вам поесть принесла, а то ж издохнете, как цветы… и вообще, проверить, как вы, а то, может, посадили уже, а я не в курсе. Их ведь могут посадить?
– Могут, – ответил мент. – Серьезно могут.
Да куда уж серьезнее: труп имеется, ствол имеется, необходимость в закрытии дела тоже имеется, а вот адвоката уже не имеется… точнее, вряд ли согласится помогать.
– А мне опять прислали, – Юленька погладила розовое ведерко. – Ну… как тогда, помнишь?
– Да? – Дашкины глаза округлились, потом, наоборот, сузились, что говорило о крайней степени раздраженности. – И кто?
– Выясним, – не очень в тему пообещал мент и, приподняв пакеты, поинтересовался: – Куда нести? На кухню?
– На кухню, – скомандовала Дашка и, обернувшись к Юленьке, заявила: – А мы с тобой пока цветами займемся.
Голова никуда не исчезла, лежала себе в коробке, в развороченном, измазанном чем-то черным полиэтилене, таращась на людей обиженными синими глазами. Из коробки воняло, а внутри, кажется, и что-то ползало – Илья предпочел не вглядываться.
– Ну и какой в этом смысл? – Баньшин наклонился было над коробкой, но, вдохнув едкий аммиачный запах, отшатнулся, замахал рукой, пытаясь избавиться. – Черт! Закрой ты это…
Илья закрыл, хотя прикасаться к коробке, пусть и сухой, относительно чистой, было противно до невозможности.
– Ну и что мне с этим делать? Я убийствами занимаюсь! И не собачьими… Слушай, тут курить можно?
– Понятия не имею.
Вышли на балкон при кухне, крохотный, этакое ласточкино гнездо на серой громадине дома-корабля, а внизу – серо-зеленое, травянисто-асфальтовое городское море.
– Оно же никаким боком вообще! Ну к делу-то… и она и вправду сама могла… – мент нервно щелкал зажигалкой, высекая искру. – Слушай, ну могла ведь?
Нет, вряд ли. Фарфоровые куклы не убивают животных, и не потому, что не могут, а потому, что опасаются испачкать свои бархатные платьица. Только Юленька – не кукла, человек она. И человек очень добрый, мягкий, впечатлительный. Невозможно представить ее, отрезающей голову пуделю.
Но невозможно было представить, что Алена его бросит.
– Нет, ты прав, фигня получается… но с другой стороны, не факт, что собаки имеют отношение к делу?
– Не факт, – согласился Илья и подумал, что, верно, стоило рассказать про собак, про то, откуда они появились. Но скажи он – и гадать нечего! – мигом припишут. Как говорится? Кто шляпку спер, тот и бабку прибил? Хватит, что и так его в отпуск на неопределенный срок спровадили, хорошо, что вообще не уволили.
– Не факт… мутно… ладно, пошли, поговорим, что ли? – прозвучало это неуверенно. – С потерпевшей?
Потерпевшая, сидя на полу, ковырялась в огромном ведре, из которого торчал печальный остов дерева. Где-то вверху на желтых веточках еще держалось несколько глянцевых листочков, но и те, тронутые желтизной, грозились вот-вот облететь. Дерево погибало, если уже не погибло, и кажется, проблема эта на данный момент полностью занимала все Юленькины мысли.
