Ольга Тарасевич - Роковой роман Достоевского
Конечно. Убийцу всегда тянет на место преступления…
Когда на книжной ярмарке мне показалось, что я увидела мелькнувшую в дверном проеме фигуру мужа, то решила: галлюцинации. Ведь рядом Кирилл, и я пьянею от прошлого. Мы не сказали друг другу ни слова. И это было важнее любых слов… Но все-таки надо проверить, Витя, не Витя? Я демонстративно повернулась к двери спиной. И вытащила из сумочки пудреницу. В овальном зеркале все было отчетливо видно. Мой муж действительно находился здесь, уже успел пройти в помещение, отделенное от зала коридором. То ли склад, то ли подсобка. Я разглядела горы книг. И смертельный приговор в его глазах…
Решила: он все узнал про Кирилла. Хотя я никогда не рассказывала ему про своего мальчика. Но вокруг ведь полно падонкаф. Я боялась, что он разберется с бывшим бойфрендом. А он приревновал к совершенно другому парню. Невозможность проконтролировать хотя бы маленькую часть моей жизни всегда приводит Виктора в бешенство. Как-то он чуть не прибил однокурсника, подвозившего меня домой. Однокурсника я успела спасти, объяснив своему ревнивцу, что нет повода превращаться в Отелло. А Крылова спасти не успела…
Поисковик выдавал целую кучу ссылок. Но моего мужа заинтересовала всего одна: «Неизвестный роман Федора Достоевского?»
Я кликнула по ней и выпала в осадок. Неужели он убил Артура не из-за ревности? Хотя да, Виктор действительно обожает Достоевского. И говорит, что этот писатель на порядок круче де Сада…
Глава 5
Петербург, Дрезден, 1866–1867 годы, Анна Сниткина
Вот он, дом купца Алонкина, что стоит на углу Малой Мещанской улицы и Столярного переулка. Можно уже войти, найти квартиру, где живет писатель Достоевский. И приступить к первой в своей жизни работе.
Работа… Анна Сниткина посмотрела на желтый невзрачный дом и мечтательно улыбнулась. Средства-то у них с матушкой имеются, после смерти отца осталось. Но что это за дело – у маменьки на шее сидеть. Оттого-то и стенографии решила выучиться. Самостоятельной стремилась стать, деньги какие-никакие, а зарабатывать. И вот – первая, самая первая работа!
Но она пришла слишком рано. Достоевский наказывал, чтобы стенографистка изволила быть к двенадцати. А сейчас только еще половина. Опоздать боялась, вот и взяла извозчика чуть свет. Еще ведь нужно было поехать в Гостиный двор, выбрать зонтик. Зонтика-то дома не имелось, а если вдруг дождь? Хороша же будет помощница писателя, промокшая до нитки!
Рассудив, что раньше назначенного являться не пристало, Анна неспешным шагом пошла по Столярному. Навстречу ей то и дело попадались молодые люди: шумные студенты, деловые приказчики. Все они так равнодушно смотрели, как сквозь стену, что сердце Анны сжалось. Некрасивая, да, совершенно понятно, что она некрасивая. И это черное платье и черная кофта ей совершенно не идут. В светлом было бы лучше, но светлое нельзя, траур по батюшке.
Внезапно она остановилась и покраснела. К чему эти мысли о красоте? «Я хочу ему понравиться, – с ужасом подумала Анна, и прихлынувшая кровь жарко опалила щеки. – Это низко, ведь он, должно быть, женат и окружен детьми и любящими родственниками. Да можно ли его не любить, когда все наше семейство, люди чужие и посторонние просто обожают Федора Михайловича за его талант! Он – чудо. И романы его – чудо!»
Войдя в дом, где жил Достоевский, Анна неприятно поразилась. На лестнице, узкой и вонючей, встретились ей два типа, ухмыльнувшиеся, а потом и прокричавшие вслед гадкие слова.
Прислуга, отворившая дверь, сверкнула паскудными подлыми глазами.
– Я – стенографистка, с Федором Михайловичем договорено, – быстро сказала Анна, вдруг осознав, что не надобно ей уже никакой работы, а хочется просто убраться из этого пренеприятнейшего места, и побыстрее.
Что-то неразборчиво хрюкнув, прислуга проводила ее в комнату. Не успела Анна осмотреться по сторонам, как в ту же комнату ворвался странного вида молодой человек, в халате, с обнаженной грудью. Увидев гостью, даже не поздоровался. Выпучил глаза да исчез.
Обстановка скромная, если даже не бедная, решила Анна, оглядев потертый диван, старенькие кресла, письменный стол, заваленный бумагами. Особенно резало взгляд пыльное зеркало в простой раме. Оно крепилось в нише, между рамой и стенами виднелись зазоры, вдобавок еще и неровные, так как зеркало висело криво.
Когда в комнату вошел неприметный мужчина в синем поношенном сюртуке, серых панталонах и белоснежнейшей сорочке, Анна изумленно замерла. Да неужто это Федор Михайлович?! Нет, он представлялся ей приятным господином, может, чуть даже и с брюшком, но красивым, добрым, веселым.
От появившегося же в комнате человека веет отчаянием, безнадежностью, какой-то убитостью и неимоверной усталостью. И он… да он же ужасен! Блестят, как парик, редкие каштановые напомаженные волосы. Глаза тоже жуткие – один зрачок расширен, отчего глаза кажутся разными, один светлый, другой черный.
– Я, видите ли, страдаю падучей. Недавно был приступ, оттого плохо себя чувствую. Как вас зовут?
– Анна Григорьевна.
Он вдруг схватил со стола грушу, порывисто протянул:
– Вот, возьмите, пожалуйста. А может, вы курить хотите?
Анна, которую мутило от одного вида курящей дамы, покачала головой. «Хоть бы на тарелку грушу положил, – подумала она с досадой. – А придется съесть, а то еще, не ровен час, обидится».
– Да, приступ был. – Достоевский достал папиросу, с наслаждением затянулся. – Упал, глаз повредил. Здоровье расстроено неимоверно. А тут еще Стелловский. До 1 ноября надо сдать ему роман. Не сдам – совсем попаду в кабалу, окончательно. А времени-то нет уже почти, я «Преступление и наказание» для Каткова писал. Вот, решился на стенографистку. Успеем? Как вас, простите, зовут?
– Анна Григорьевна.
– Успеем, Анна Григорьевна? А покурить не хотите? Пожалуйте, здесь можно, без церемоний.
– Я не курю, – терпеливо повторила Анна. Она старалась говорить спокойно, хотя внутри все дрожало от ярости.
Если Достоевскому надо срочно сдать роман, то чем скорее приступят они к работе – тем лучше. Начал бы уже диктовать, а не вел пространные разговоры! Или, по крайней мере, мог бы запомнить имя и что папиросы не любит!
Он поймал ее взгляд, мельком брошенный на портрет сухощавой дамы с неприятным лицом, и счел нужным пояснить:
– Супруга моя покойная, Мария Дмитриевна. У нее сын остался, Паша, мы вместе сейчас живем. Бездельник, между нами говоря, жуткий. Своих деток я не нажил. А хотелось. И семьи хотелось. Но – Бог не дал и не даст, наверное. Три раза предложения за последние годы делал, и ни одна не согласилась.
Анна поерзала на своем кресле. Что тут скажешь? Она, конечно, прекрасно понимает тех дам, отказавших. Но Федор Михайлович, услышав такое, обидится. А как же работать вместе?
– Ну, значит, познакомились, – он встал, подошел к окну, – приходите сегодня же, к восьми, станем писать.
«Даже не спросил, удобно ли мне, – мысленно возмутилась Анна, – а мне ведь неудобно, живу возле Смольного, пока домой доберусь, сюда надо ехать. Хорошо хоть, что родственники рядом, у них отобедаю».
В прихожей паскудная прислуга бросилась помогать с платьем, отчего Анне пришлось дать неприятной женщине двадцать копеек.
– Скажите, а зачем вы такой большой шиньон носите? – поинтересовался вдруг появившийся в дверях Достоевский. – Очень вам смешно с таким шиньоном. Кстати, как вас зовут?
Сдерживая набежавшие слезы, Анна прошептала:
– У меня не большой шиньон, это мои волосы. Зовут меня Анной Григорьевной. До вечера, Федор Михайлович.
И она с наслаждением бросилась прочь…
Вечером, впрочем, все переменилось. Федор Михайлович был мил, даже весел.
На пробу Анна записала, что Достоевский читает, потом расшифровала. Федор Михайлович слегка поворчал, но сказал, что серьезных неточностей нет, можно приступать к работе.
Он стал диктовать роман, и у Анны захватило дух.
Как все вроде бы просто: немолодой человек, курит, хмурится, то вскакивает, то садится.
Как все непостижимо: дивные строки, проникают в сердце, и больно, и интересно. Не понять, как это получается, откуда текут реки мыслей и слов, вот именно таких правильных нужных слов. Понятно только одно: рождается чудо, гениальное, талантливое, простое и вместе с тем такое великое.
И за возможность присутствовать при этом чуде можно простить все: странности, насмешки, бедность. И горе писателя, такое глубокое, что его поневоле тоже чувствуешь и страдаешь.
Ближе к полуночи Федор Михайлович спохватился:
– Вам же еще домой ехать! Совсем голову потерял. Простите великодушно, Анна Григорьевна.
– Ничего. – Она улыбнулась. Наконец-то Достоевский запомнил ее имя. – У меня здесь неподалеку родня живет, у родственников и заночую.
