Рут Ренделл - Демон в моих глазах
Улица была очень тихим тупиком. Дети могли бы играть здесь в полной безопасности. Но сейчас детей не было видно – в шесть часов вечера уже было темно, как в полночь.
– Ну, и что ты думаешь? – спросил Уинстон.
– Очень здорово, особенно если есть лишние двадцать тысяч фунтов. Но тебе придется жениться – этот дом не для холостяка. Надо жениться, завести детей, и, если повезет, ты сможешь посадить перед фасадом еще не менее сорока елок.
– Это сарказм, или мне показалось?
– Прости меня, – ответил Антони. Осмотр дома испортил ему настроение. Он был далек от его идеала – слишком буржуазный, скучный, защищенный; и все-таки, где еще можно было найти такое идеальное место, чтобы завести семью и растить детей? Трудно найти в жизни свою половинку, и поэтому, когда она находится, мужчина почти всегда очень сильно меняется. Антони вдруг подумал о своей молодости, которая прошла в поисках Хелен, и о тех воображаемых детях, которые могут никогда не появиться на свет, из-за нерешительности их вероятной матери.
– Думаю, я его куплю. Очень хочется пожить среди сливок общества, – сказал Уинстон. Повернув за угол и выйдя на более широкую улицу, он заметил: – Ведь и Каспиан живет в одном из этих маленьких дворцов, и все благодаря тому, что обдирает нас как липку.
Они направились к остановке К12. Сыпал мелкий холодный дождь. Он тончайшим слоем ложился на тротуары и на более темный асфальт дороги, который отражал желтые и красные уличные огни. Неожиданно окружающая картина полностью изменилась, как это часто случается в Лондоне. Они опять оказались среди многоквартирных доходных домов, длинных рядов таунхаусов без палисадников или оград, подозрительных угловых магазинов и вновь построенного муниципального жилья.
– Муниципальное жилье всегда можно отличить по крохотным окнам, – заметил Антони. – Ты когда-нибудь задумывался над этим?
– И по отвратительной архитектуре. Думаю, это потому, что городской совет дает всяким неудавшимся архитекторам экспериментировать над теми людьми, у которых нет возможности отказаться от такого жилья.
– В отличие от некоторых из здесь присутствующих.
– У тебя сегодня плохое настроение. Прости, я зайду купить газету.
Антони остался ждать Уинстона на улице. Что с ним такое происходит, что он умудряется грубить даже этому своему новому другу, который так ему нравится?
Дождь усилился, и, стоя под ним, Антони чувствовал, как погружается в депрессию. Вечер пятницы, 22 ноября. Надо как-то прожить еще пять дней, пять дней до последней пятницы месяца. И тогда он позвонит ей, обязательно позвонит. Антони подумал, что не видел лица Хелен уже два месяца. И оно, как по волшебству, появилось перед ним в пелене дождя – утонченное, нежное, раскаивающееся и тоскующее. Последний раз, когда они занимались любовью – сейчас он вспомнил это очень хорошо, – ее широко открытые глаза пристально смотрели на него, и было видно, что для Хелен это не просто ничего не значащая интрижка. Как же он хотел этой любви, пусть даже не регулярно, пусть изредка. Ради этого он готов был даже поступиться своей мужской гордостью и достоинством. И в среду он опять будет умолять ее. Он начнет все сначала…
На ходу читая заголовок на первой странице, из киоска вышел Уинстон.
– Посмотри, – протянул он газету Антони.
Сначала Джонсон увидел фотографию Брайана, ту самую фотографию на паспорт, которая мелькала последние дни на страницах всех газет. Копна волос, морщинистое и дряблое лицо, глаза, которые о чем-то умоляли и в то же время раздражали своей глупостью. Сначала была фотография, а потом он прочитал и заголовок: «Муж Весты найден утонувшим». Под этим крупным заголовком, написанным черными буквами, была небольшая заметка:
Тело мужчины, выброшенное на берег в Гастингсе, Сассекс, было сегодня идентифицировано как тело Брайана Котовски, 38 лет, мужа Весты Котовски, задушенной в День Гая Фокса на Кенборн-лейн в Восточном Лондоне. Мистер Котовски исчез на следующий день после убийства его жены. Полиции стало известно, что у мистера Котовски, торговца антиквариатом с Тринити-роуд, Кенборн-вейл, были родственники в Брайтоне. Его тетя, миссис Янина Шоу, сказала сегодня, что не видела его уже девять лет.
– Когда-то мы были очень близки, – рассказала она нашему корреспонденту. – Но после его женитьбы все изменилось. Я не знаю, приезжал ли ко мне мой племянник перед смертью, так как находилась в больнице.
Полиция ведет расследование.
Антони посмотрел на Уинстона. Тот пожал плечами – лицо его было непроницаемым. Капли дождя падали на газету и превращались в большие влажные темные пятна.
По дороге домой они едва говорили. Из чувства деликатности, хотя они это и не обсуждали, мужчины не воспользовались проездом, а пошли на Тринити-роуд длинным окружным путем.
– Не надо было позволять ему уйти. Мне надо было разубедить его и уложить в постель. Тогда бы ничего подобного не случилось, – произнес наконец Уинстон.
– Никто не может отвечать за действия взрослого человека.
– А ты можешь дать определение взрослого человека? – спросил Уинстон. – Ведь с возрастом это точно никак не связано.
Антони не стал больше ничего говорить. Войдя в холл, он вспомнил, как встретился с Брайаном в первый раз. Тот сидел на ступеньках и шнуровал обувь, а потом встал, подошел к Тони и сказал:
– Я полагаю, мистер Джонсон?
А теперь он умер. Шел в сторону открытого моря, пока не утонул. Антони услышал, как Уинстон сказал что-то о встрече в половине восьмого, на которой ему надо быть. Голос его звучал глухо, как из бочки.
– Ну а мне надо работать. Желаю хорошо провести время.
– Постараюсь. Хотя лучше бы я прочитал эту газету завтра утром.
Уинстон поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы, а затем, посмотрев сквозь перила, повернулся, подошел к журнальному столику и взял со столика три конверта.
– Теперь, когда дом уже выбран, надо будет написать риелторам, чтобы они больше не беспокоились.
Четвертый конверт, цвета лаванды со штампом Бристоля, он протянул Антони.
– Для тебя тут тоже кое-что есть.
Ну, наконец-то. После стольких дней ожидания она все-таки написала ему. Для того, чтобы попросить его еще немного подождать? Сообщить о том, что она болела? Или – о чудо из чудес – сказать ему наконец, что уходит от Роджера? Антони открыл дверь комнаты и включил электрический камин. Одним движением большого пальца он вскрыл конверт. Вытащил один тоненький листочек. Всего один? Это значит, что говорить ей нечего, кроме того, что она приняла решение в его пользу. Полный надежд на счастливые перемены в жизни, на осуществление своих желаний, Антони прочитал:
Ноябрь, 21.
Тони. Прости меня. Мне очень жаль. что я не написала тебе, как обещала. Я знала. что ты рассердишься если я напишу, что все еще не могу ни на что решиться. И вот теперь я решила. что останусь с РОджером. Я его жена и должна быть с ним. Я тебя никогда по-настоящему не любила. Это просто была безумная страсть. Не звони мне больше. Ты не должен пытаться связаться со мной. Никогда. А то РОджер рассердится. Запомни это окончательно. Я тебя больше никогда не увижу, и ты не должен контактировать со мной.
Антони еще раз перечитал послание – он просто не мог поверить своим глазам. Как будто в его конверт случайно попало письмо, предназначенное совсем другому человеку и написанное совсем другим, неизвестным ему человеком. В конверт, чей цвет, форма и выработка бумаги имели для Тони особое значение. Эти… эти непристойности не могла написать ему Хелен; они совсем не предназначены для него. И все-таки это было ее письмо. Ее пишущая машинка, эти ошибки, присущие только ей. Антони прочитал письмо в третий раз, и неверие уступило место ярости. Да как она посмела написать ему эту ерунду, состоящую из одних пошлых штампов! Как она посмела заставить его три недели ждать вот этого? Она должна быть с Роджером! А этот оборот из бульварных романов – безумная страсть? А контактировать? Отличный образчик того, что пишут журналисты, когда хотят сказать «общаться» или «разговаривать»! Антони стал внимательно изучать письмо, как будто пристальный анализ его семантики мог облегчить его боль. И неожиданно решил, что все понял. Ну конечно. Хелен начала писать, а концовку ей продиктовал Роджер. Но вместо того чтобы успокоить его, эта мысль вызвала у Антони новый прилив гнева. Она все рассказала Роджеру, и он заставил Хелен написать это письмо. Но что же она тогда за женщина, если позволяет мужу так собой распоряжаться? Она что, живет в XIX веке? Она ведь имеет право голоса, у нее собственный доход, она умна и независима. Антони почувствовал себя глубоко оскорбленным, как будто увидел, как они сочиняют это письмо вместе: женщина, униженная и благодарная за то, что ее простили, и мужчина, давящий на нее, желающий превратить его, Антони, в никчемного жиголо.
