Владимир Кашин - Тени над Латорицей
На душе Онищенко во время выступления Стасюка стало нехорошо. «В конце концов, нечего делать сопоставления, то было одно время, одни комсомольцы, а сейчас время другое…» — думал он. Но стена непонимания, он это чувствовал, уже сильно осыпалась и начала рушиться.
Наконец слово дали ему. Говорить не хотелось. Стоял насупленный, словно немой. Думал: «Вот бы меня таким увидела Таня! Какой ужас!» Словно заглянул на мгновение в пропасть, над которой стоял. От этого закружилась голова. Все-таки нашел в себе силы, чтобы сказать:
— Я понимаю. Виноват.
Замполит вышел из-за стола, встал напротив Павла.
— Скажите, Онищенко, что с вами? — спросил он прямо.
Павел ощутил желание открыться, но не здесь, не при всех. Однако это желание исчезло так же быстро, как появилось. Видимо, он не был еще готов к такому разговору.
— Может быть, дома что-то не в порядке?
Замполиты умеют угадывать, как в воду смотрят.
— Нет, нет, дома все в порядке, товарищ лейтенант.
— Придется все-таки поинтересоваться, — сказал Арутюнов, и Павел только пожал плечами. Ведь дома — у отца с матерью — и в самом деле все в порядке. А про Таню как они узнают?
…Из комсомола рядового Онищенко не исключили. Стасюк, конечно, погорячился. Но в какие-то минуты Павел чувствовал себя очень неприятно, словно почва уходила из-под ног. Его внезапно поразила мысль, что все они служат в одинаковых условиях — и он, и члены комсомольского бюро, — и не только у него есть своя Таня. Но ведь никто не изводит себя так, как он. Наверное, тоже скучают, тоскуют, только умеют держать себя в руках, не распускают нюни.
От этой мысли бросило его в жар гораздо сильнее, чем от выговора, за который единогласно проголосовали все члены бюро.
Бюро закончилось как раз перед свободным «личным» часом. Павел решил написать родителям, чтобы опередить официальное письмо с заставы. Сидел в ленинской комнате и ковырял ручкой несчастный листок бумаги. Письма не получалось. Летняя жара окутывала теплым одеялом. Паста в шариковой ручке засыхала, и ручка не писала. И почему так тяжело ему с этой Таней?
Павел вышел во двор и сел на скамейку в своем любимом месте под буком, за спортивной площадкой.
Первый вечер их знакомства с Таней все еще стоял перед глазами. Может быть, в этом вечере и кроется разгадка смятения его чувств, его неприкаянности в армейской жизни, неумения идти в ногу со всеми.
…А что было потом? Когда Вадик прочел ему мораль, Павел сказал, что сейчас уйдет с Таней вместе. Вернувшись в комнату, чтобы забрать ее, он заметил странное оживление. В центре внимания оказалась Таня. Светлана стояла рядом. Атмосфера была наэлектризована.
Павел испугался, что сейчас случится что-то непоправимое. Но Светлана неплохо держала себя в руках, только глаза ее бегали. Павел заметил, что девушка напряжена и готова, если придется, защитить свою честь перед этой «самозванкой».
— Павел сказал, что скоро будете делать ремонт, — делая вид, что ничего не произошло, кивнула Таня на оборванные обои.
— Да, — ответила Светлана, которая не имела опыта «светских» бесед и в любую секунду готова была броситься в бой с открытым забралом и сорваться на крик. — Через две недели. А что?
Таня была спокойна. Неужели она все это делала только ради спортивного интереса? Он собирался потом спросить ее об этом.
— Если не возражаете, — продолжала Таня, — я оставлю добрую память. Могу на этих обоях, раз вы их все равно будете менять, нарисовать что-нибудь веселое.
Девушки зашептались между собой.
— Ну и нахалка! — осуждающе прошептала одна из них. Это был лагерь Светланы.
— Рисуйте что хотите, — медленно ответила Светлана, лихорадочно подыскивая подходящие слова для достойного ответа. — Но в таком случае я сделаю ремонт гораздо раньше.
Это был первый камень Светланы. И последний. Сколько сил она вложила, чтобы попасть им в цель! На второй ее не хватило. Она вышла из комнаты.
— А это уж ваше дело, — ласково сказала Таня ей вслед. И подошла к стене.
«Надо уходить, — думал Павел. — Как можно скорее! Но как же сделать это тихо и безболезненно? Какая же я все-таки сволочь сегодня! Я должен сейчас же все откровенно сказать Светлане». Но разговаривать со Светланой очень уж не хотелось. Он летел в бездну, и это было приятно.
Он не знал, что Светлана, запершись в ванной, плачет. Поняла, что «самозванка» сильнее, смелее, чем она, что Павел потерян для нее навсегда. Такая соперница — всегда победитель. А она что? «Светка», и только!
Тем временем Таня достала из сумочки черный фломастер, в буквально в течение нескольких минут вся стена была размалевана черными физиономиями, щенятами, лошадьми, слонами, пальмами.
Умывшись, Светлана вышла из ванной. Слезы словно очистили ее, придали новых сил. Она смогла с достоинством войти в комнату и почти язвительно сказать:
— С вашего разрешения, я поставлю герань на место.
Таня кивнула и вышла в переднюю.
— Ты не хочешь подышать воздухом, Тань? Пойдем отсюда, — побежал за нею Павел и вдруг почувствовал, что за спиной стоит Светлана. Он обернулся.
— Света, я тебе потом все объясню. Прости меня. Не сердись, я скотина, но не могу иначе, это выше меня.
Наверно, так всегда говорят в подобных случаях, подумал он, закончив свою тираду. Светлана стояла, как привидение, с широко открытыми глазами. В коридор влетел Вадик. Таня потянулась за своей дубленкой.
— Павлик, — сказала Светлана, — единственное, о чем я тебя прошу, это поскорее уйти. Взять Таню и уйти.
— Хорошо, хорошо, мы уже уходим.
Он помог Тане надеть дубленку, украшенную вышивкой. Таня взяла сумочку.
— Света, Павел сейчас останется, а я уйду. Это была шутка. У меня просто плохой характер, против вас я ничего не имею. Не сердитесь. Павел мне ни к чему.
Онищенко видел, что даже сейчас, извиняясь перед Светланой, она все равно поднималась над нею так, что у него кружилась голова. Он ей ни к чему?! Но ведь она говорит это просто так, чтобы было легче Светлане. Он уверен, что «к чему», и очень даже «к чему»!
Таня вышла на площадку и вызвала лифт.
— Тебя проводить? — высунулся из двери Вадик, хватая свою шапку. Он был рад, что обошлось без большого скандала.
— Проводи, если хочешь, — ответила Таня.
Павел, неожиданно рассердившись, схватил Вадика за плечо и повернул к себе:
— Я провожу! Я провожу! Я!
— Но ты же слышал, что ты — ни к чему! — в свою очередь рассердился и Вадик. — Ей, по-моему, все ни к чему!
— К чему или ни к чему — сам разберусь.
Он схватил в охапку свое пальто, шапку, кашне и выбежал на площадку. Автоматические дверцы лифта уже сходились, но он сумел раздвинуть их и влезть в кабину.
В кабине он быстро оделся.
— Ты меня что, за идиота принимаешь? — Таким сердитым, как в эту минуту, он не помнил себя никогда. — Ни к чему, так какого же черта? Ты из спортивного интереса, да? Знаешь, кто ты после этого? Говори, из спортивного?
Лифт остановился.
— Не знаю. Я сама ничего не знаю. Но ты — хороший и честный, ты мне даже вроде бы и нравишься. Но я не знаю точно, честное слово, не знаю…
Домой он вернулся в четыре часа утра.
Они бродили вдвоем по ночным улицам. Был сильный мороз, и, когда они коченели от холода, входили в первый попавшийся подъезд, грелись у батарей, чтобы потом двинуться дальше, без цели и направления. Замерзнув, она снова становилась похожа на птицу, но какой же милой и славной могла быть, когда хотела! О чем только не пустословили они тогда, какие только тары-бары не разводили! Но какую бы околесицу ни несли, какой бы ни плели вздор, какие бы лясы ни точили, он думал только о ней, смотрел только на нее, и до малейших подробностей запомнилось ему каждое ее движение, каждое слово и каждый ее взгляд в этот безумный вечер и в эту блаженную ночь, когда они, как это ни странно, ни разу не поцеловались!
Даже и сейчас, во дворе заставы, показалось Павлу, что чувствует он на себе ее взгляд, слышит ее голос — словно стоит она рядом, в морозном тумане. Наваждение какое-то!
Онищенко встал, прошелся вдоль спортивной площадки. Прислушался, как приятно хрустит под ногами гравий. Нет, он не успокоится, пока не поймет, почему с ней так трудно, так тяжело. А что, если бы он остался на гражданке? Ладили бы они с Таней или нет? С ее характером совладать не просто. В любую минуту может она вспылить и поссориться. А так ведь недолго и до полного разрыва. Какая все-таки чушь в голову лезет!..
Павел оборвал свои размышления о Тане и пошел дальше, отчаянно вминая сапогами гравий. Не давали покоя и мысли о заседании комсомольского бюро. Понимал: долго не сможет смотреть ребятам в глаза. Все еще не мог избавиться от чувства, что Пименов и Конкин действовали предвзято, но в искренность Стасюка и замполита верил.
