Владимир Югов - Человек в круге
Утром я проснулся от плеска воды в ванной. Я обо всем забыл. И когда вышел Шаруйко, только тогда вспомнил, что мне к десяти надо ехать к Ковалеву.
— Я побрился вашей бритвой. Ничего?
Бодрый, свежий, готовый к выполнению задания генерала Ковалева, бывший сержант Шаруйко приятно улыбался.
— А чего бы выходить не побрившемуся? Правильно сделал! Еще бы наладил пошамать… Там, в тумбочке, все. И кипятильник там. Чай тоже найдешь. А хочешь — возьмешь кофе.
Я пошел в ванную, и вскоре сидел под холодным душем и охал, и ахал. Все из меня выходило плохое, злое и дерьмовое. Я верил, что Шаруйко не играет. Он был вчера, может, впервые за последние годы честен и искренен. И впервые он предает своего генерала.
Когда я вышел из ванной, на столе было по-царски все приготовлено.
— Я же был хлебником! — Шаруйко засмущался, помогая мне отыскивать запропастившуюся куда-то майку. — Похолопствовал и тамочки! Ну с умом холопствовал! И тут… Я помню, что вчера сказал…
Я показал на стены и на уши.
— Здесь нет. Я знаю, где есть.
— Ты вчера сказал, что Павликова живет на даче, верно?
— Ну?
— А еще кто там?
— Мой кореш присматривает. Поэтому положиться можно.
— А Елена Зиновьевна, как там устроена?
— Она по вызову к Ковалеву ездит.
— У Ковалева есть жена?
— Жена у него померла при загадочных обстоятельствах. Лишь дети. Но у них нет общего языка.
Мы долго копались с Вячеславом Максимовичем в его библиотечке выбирали книгу по объему и формату, которая бы ему понравилась. Он завелся, волновался, вышагивал по кабинету, рассуждал, что дать на обложку, как отобразить на ней и человеческий фактор (то есть, я понял так, что он хочет, чтобы на обложке фигурировал и его портрет, пусть на втором плане, пусть на фоне каких-то масштабных дел общества, которым он руководит).
— Важно! Очень важно все предусмотреть! — рассуждал Ковалев, вымеривая еще не такими и старческими шагами свой кабинет. — Вот погляди! Леонид Ильич, он этому посвящает немало времени. Я говорю о мемуарах. Пусть брешут, что пишет не сам. Ты думаешь, я сам буду писать?
— Писать буду я за вас. Если вы, конечно, не против.
— Ха! Не против! Да с великим удовольствием! Что бы мы тогда сидели с тобой? Ты вон как размахиваешься в газетах, на целые полосы!
— Но вам придется со мной посидеть немало вечеров. Главное, подобрать материал.
— Да материалу — завались. Вся жизнь моя была на виду у народа. Я это не скрываю.
— А чего вам скрывать! Вас хотел кое-кто лягнуть, сам получил!
— Ты имеешь в виду этого кукурузника, что ли? Никитку? Да дурачок! И не только дурачок. Преступник! Он Сталина закопал. А можно ли было так? Постепенно! Постепенно. Постепенно. А то — трах, бах! Нате вам! На весь мир. В позор втолкнул главное — чекистов. Слава Богу, мы есть, низовые. Мы никогда в это не верили. И никогда этому кукурузнику не простим.
Ковалев насторожился, прямо зыркнул на меня, когда я сказал о документах, которые мне бы понадобились. Но я сразу его успокоил: не беру же сразу их, с собой! Это мы будем делать за беседой, смотреть, что выгодно в книге показать, что не стоит показывать.
— Конечно, так и будем, — сказал Ковалев, уже генеральским голосом. Иначе-то выйдет, как у этого кукурузника.
— Мы этого не допустим. Статья о вас должна быть самой сильной, главной.
Он помолчал, потом, смерив меня таким ироническим взглядом, сказал:
— Не пойму я тебя! То ли ты насмехаешься, то ли у тебя такой стиль уговорить человека.
— Да со всеми разумными людьми я так и говорю. Ну а как же иначе?
— Ладно, ты не обижайся. Книжку делать, понимаю, сложно… А ты чего хотел опять встречаться с Мещерскими?
Вопрос не застал меня врасплох. Я подготовлен был к нему Шаруйко.
— Я и не собирался с ними встречаться, — сказал я, как можно равнодушнее. — Однажды я с ними, правда, встречался. Это когда писал о том, чтобы сержантов заставы реабилитировали. Вышло неловко, недовольны были они. Хотя говорили же о том, о чем я написал.
— Ну ты связался с евреями!
В прошлый раз Ковалев мне так же примерно сказал. Постоянен, не отступает от своих убеждений.
Мы, уже спокойнее, опять вернулись к будущей книге. И он уже мне, кажется, верил. Я теперь был умней, не настораживал его своей лестью. «Нет, — думал я, — лесть тут не подходит. Тут нужен другой метод».
Я думал, как его расколоть. Я должен его расколоть!
Во что бы то ни стало должен добраться до сути.
…Я пришел вскоре на дачу Мещерских. Там нашел Павликову. Нельзя сказать, постаревшую и подурневшую от всего того, что пришлось ей пережить. Это была просто сорокалетняя женщина, как многие работающие предостаточно и тяжело. Она управлялась на даче Мещерских во многих должностях: уборщицы, поварихи, садовника, огородника… Но, как я понял, и платили ей немало. Во всяком случае, живя в отдельном домике-времянке в глубине дачи, она имела приличную обстановку, неплохую кухню и сравнительно хорошую одежду. Я попал на обед. Детей за широким столом из дуба было четверо. От одиннадцати до пятнадцати лет. Все они, когда я вошел, встали. Или приучили их так в школе, или тут Мещерские заставляют вставать, когда приходят.
Меня посадили за стол, и я не сопротивлялся, время было обеденное. После кофе Ковалева и поесть не мешало.
Павликова налила мне тарелку красного наваристого борща и положила, как всем, кусок мяса. Она пододвинула ко мне горчицу, соль, перечницу.
— Добавляйте на свой вкус, если что у меня не так.
Но все было и так вкусно.
Я не спеша ел. И семья ела не спеша.
— Одного не хватает, — сказала Павликова. — Уже взрослый. В ПТУ учится. Саша наш.
Дети посмотрели на мать, удивляясь, чего это она рассказывает мне о Саше? Они, видно, привыкли не отчитываться перед другими.
— Я его помню, — стал вспоминать. — Мы его тогда посадили с шофером.
— Да. Клеенки не хватило, чтобы хорошо закутать. Эти были маленькие, а на него требовалось клеенки порядочно.
Мы потом, пока не ушли дети, молчали. Как только хлопнула калитка, и веселый детский гам послышался в той стороне, куда они направились, Павликова, изучающе глядя на меня, спросила:
— Вы так приехали ко мне? Или по какому делу?
Я поблагодарил за обед и уклонился вначале от ответа.
— Нет, вы все же скажите? А то я беспокоюсь.
— А чего вам беспокоиться?
— Понравится ли все это моим хозяевам.
— Старым? Или Елене Зиновьевне?
— Скорее, старшим. Она-то… Она ничего не скажет. Но она не хозяйка здесь.
— Но живет-то здесь она?
— Нет, родители это понимают, не мешают ей. Но со мной они говорят как хозяева.
Я присел на стул бочком и, сам не знаю как, спросил:
— Скажите, как по-вашему, почему полковник Шугов перешел именно на участке границы заставы, которой командовал ваш муж?
Она не растерялась, медленно вытерла стул, села напротив меня.
— Вы садитесь удобней, — сказала поначалу. — Чего вы так бочком? Вроде — порх и улетели?.. Почему перешел именно у нас? А вы не догадались?
— Я только теперь догадываюсь.
— Ну и что вы надумали в своей догадке?
— Я думаю, в другом месте он бы и не перешел.
— Может, и так. Потому и снесла я все легче, что ли, если уж говорить откровенно. Я слышала от Лены, чем вы занимаетесь. Слышала, как за сержантов писали… Только сразу охлажу вас от головокружения. Если вы думаете, что одни вы воевали за справедливость, то о том забудьте. Я сотни людей вам в пример приведу… Уж говорить, так говорить! Вся рать пограничная поднялась на их защиту… Шугов — Шуговым. А честь других… Нет, честь не замай! Такой есть русское слово. Хорошее слово.
Я сказал, что никогда себе не приписывал лавры освободителя. Да это мне и ни к чему. Мне своего хватает.
— Сотни людей тогда не смирились. Жив был этот изверг Берия. Не юлили, на эшафот шли ради справедливости. Наделал, конечно, Шугов дел!
Я вспомнил, как она сидела на чемоданах, когда я приезжал на границу после побега Шугова. Я пытался увидеть ее лицо из того времени. Нет, на нем не было слез. Она тогда еще не знала, что муж в чем-то виноват? Хотя бы в том, что Шугов пришел именно на его участок. Павликов доверился полковнику.
— Мы дружили, — будто улавливая, о чем я думаю, заговорила она снова. — И я догадывалась, что на Павла Афанасьевича поставлены капканы. Теперь говорят: он в училище что-то такое сделал! А я думаю о другом. Сделал он не то, когда женился на Леночке. Такие красивые должны быть в гражданке, а не в форме.
— А почему вы догадывались, что на него были расставлены капканы? Неужели в то время вам было что-то известно?
— А Лена? Или она не рассказывала? Она рассказывала мне обо всех, кто за ней бегал. Мне поначалу-то завидно было. Думаю, зовут тут тетенькой, комендантшей… Я-то на заставе правила порой, как у Пушкина в «Капитанской дочке». Мне что? Сапоги кирзовые на ноги и бегаю, порядок навожу. А Леночка… Когда она рассказала мне о генерале, я подумала, как он ведет себя, так это будет ее ошибкой, если она вовремя не оттолкнется! Так и вышло.
