Сергей Владимиров - Бог жесток
— А в случае с Александром Солонковым?
— Тем более. Когда приговор уже зачитали, он просил у нее прощения, что так опозорил, впутал в историю…
Я поинтересовался, где сейчас эта Людмила Горина. Следователь только развел руками:
— Послушайте, я же не Господь Бог! Где она? С кем? Какое это имеет значение? В нынешнем деле она не замешана.
— Неужели?! — воскликнул я. — Зато люди, которые знали ее в прошлом, умирают один за другим. Лена Стрелкова, Александр Солонков, Федор Пырин в реанимации…
Голубев смутился.
— Разумеется, мы найдем ее. Но с того времени прошло восемь или девять лет, нельзя даже предположить, кем она стала.
Следующее признание далось следователю нелегко.
— Я запрашивал дело о краже у Пастушковых из архива, и это дошло до прокурора, — рассказывал Валерий Игоревич. — Он этим тут же заинтересовался. Пришлось озвучить нашу версию, в частности, что между той кражей и нынешними преступлениями может быть связь. Догадываетесь, что было потом?
— Вас серьезно предупредили.
Интеллигентный следователь покачал головой:
— Теперь так грубо не работают. Мы разговаривали в неофициальной обстановке.
Я тоже был следователем и понимал смысл подобных приватных бесед. За бесконечной чередой туманных фраз улавливался тонкий намек: делу не стоит давать широкий ход. Любая допущенная в расследовании неосторожность может скомпрометировать честного предпринимателя и запятнать офицерский мундир. Не нужно забывать, что у г-на Пастушкова здесь открыто крупное акционерное общество и различные кривотолки о хозяине негативно скажутся на курсе ценных бумаг, а от этого в первую очередь пострадают многочисленные вкладчики. Прокурор ни словом не заикнулся о своих вложениях, но становилось ясно, что официальное расследование начинает сворачиваться.
— Если вы найдете какие-то улики против Пастушкова, — жарко сказал Валерий Игоревич, — я обещаю, что доведу это дело до суда. Что же касается информации, можете полностью на меня положиться.
Меня несколько насторожила внезапная готовность Голубева к безвозмездному с его стороны сотрудничеству.
Что скрывалось за этим? Хитроумный замысел, желание мстить за фактически отобранное дело или внутреннее благородство и честность? Мы впервые пожали друг другу руки, и по пожатию следователя я пытался угадать истинность его намерений. Пожатие было твердое и горячее. Мне очень хотелось видеть в Голубеве честного человека.
Глава 2. ОТКРОВЕНИЯ ГЕНЕРАЛА
Если я и доживу до пенсионного возраста, то зрелище буду являть жалкое, вы уж поверьте. Нечто этакое обрюзгшее в инвалидной коляске с безвольно касающейся груди лысой головой и безумным взглядом. Иннокентий Георгиевич, несмотря на свои годы, оставался в прекрасной физической форме. Он сделал несколько кругов возле своего дома и теперь занимался на спортивной площадке во дворе. Одет он был в слишком яркий спортивный костюм и вязаную шапочку с большим помпоном, поэтому я и заметил его издалека. «Молодящийся старик, — подумал я. — Был бы еще таким же общительным».
Я стоял в стороне и дышал через сигарету. Иннокентий Георгиевич изредка поглядывал в мою сторону, но прекращать занятий не торопился. Рассуждал он вполне здраво, мол, если мне так хочется пообщаться с ним, я буду ждать в любом случае. Сам же он такого желания явно не испытывал. На помощь мне пришел начавший накрапывать дождик. С видимым неудовольствием Белецкий прекратил занятия и направился к подъезду, демонстративно не замечая меня. Высокий, подтянутый, шел он очень легко и в то же время с достоинством; двигаться так могут лишь отставные военные, причем сделавшие себе неплохую карьеру.
— Иннокентий Георгиевич! — окликнул я его.
Он остановился и посмотрел на меня без интереса, делая вид, что не узнает.
— Чем могу быть обязан, молодой человек? — несколько манерно обратился он ко мне, а на вытянутом костистом лице не отразилось никаких чувств.
— Мы говорили с вами позавчера у вас дома, — напомнил я. — Про Лену Стрелкову и остальных.
— Я прекрасно помню, о чем мы говорили, — ответил Белецкий веско. — Но продолжать эти разговоры, и особенно с вами, не собираюсь.
— Почему?
Шевельнулись седые кустистые брови старика, меня пронзил его острый неприязненный взгляд.
— Потому что вы лжец, — спокойно сказал Иннокентий Георгиевич. — Во-первых, я не верю в истории про тайных воздыхателей, время, знаете ли, сейчас другое, а во-вторых, будь вы таковым на самом деле, появились бы раньше. А вас не было ни на похоронах, ни на девятом, ни на сороковом дне. И в-третьих… — Белецкий выдержал паузу. — Если бы вы на самом деле знали Лену, она бы обязательно рассказала вам о своих студенческих годах. Поверьте уж мне, она рассказывала это всем, потому что то время было самым счастливым во всей ее недолгой жизни. Так кто же вы? Журналист? Чушь. Лена не была столь популярной личностью, чтобы попасть на страницы газет. Милиционер? Вы бы давно предъявили свое удостоверение. Что же остается предполагать?
— Я частный детектив, — признался я.
— И у вас есть лицензия?
Я молча показал ему ее.
Дождь был мелкий, колючий, но мы стояли под ним и не собирались никуда трогаться. Иннокентий Георгиевич возвратил документ мне.
— Ваше расследование как-то связано со смертью Лены? — недоверчиво произнес он. — Вы не верите в то, что с ней произошел несчастный случай?
— Однозначно утверждать не берусь, — осторожно сказал я. — Но случилась еще одна очень неприятная вещь. Вы конечно же знаете, что в детдоме был убит сторож и исчез мальчик, Саша Стрелков?
Белецкий никак не отреагировал, однако я чувствовал, что он прекрасно понимает, о чем я говорю.
— Я придерживаюсь версии, что это было похищение, но не вполне обычное, — делился своими соображениями я. — Ребенка похитили не с целью выкупа и не потому, что он видел, как убили сторожа. Наоборот, сторож видел, как похищали мальчика, попытался помешать и поплатился за это жизнью. А убийцей и киднеппером был отец мальчика, несостоявшийся муж Лены, Александр Солонков.
Я закончил и посмотрел на Иннокентия Георгиевича. Слушал он меня очень внимательно, ни разу не перебив, а неподвижное лицо его приобретало мучнистый оттенок, и в светлых глазах застывали льдинки.
— Я узнал об убийстве на следующий день, — проговорил Белецкий. — Сообщили по телевизору, в криминальных новостях. Но ни о побеге, ни о похищении ничего не говорили. А я все равно заволновался. До этого не верил в предчувствия, а здесь… Хорошо, что Тома ничего не слышала. Она и сейчас не знает. Поехал в детдом, хотел увидеться с Сашей; и когда мне рассказали, что он пропал в ту же самую ночь, даже не удивился. Сам не пойму почему…
— Вы вините в случившемся себя? — отважился я.
Бессловесный и бесчувственный каменный идол умер. Иннокентий Георгиевич посмотрел на меня глазами живого человека.
— Сначала — да, — хрипло произнес старик, и я удивился, никак не ожидавший от него подобной откровенности. — Но это было в первый момент, когда чувства преобладали над разумом. Такое у меня случается крайне редко, но, к сожалению, бывает. А потом я понял, что винить мне себя не в чем. Я дал Александру адрес Лены, потому что хотел объединить семью. Да и что повторяться, об этом я уже рассказывал.
Полило сильнее, и мы перебрались под бетонный козырек у подъезда.
— Домой не приглашаю, — сказал Белецкий. — У Томы больное сердце, но она обязательно захочет знать, о чем мы говорим. А в такие подробности ей вникать совершенно не нужно. Когда она узнала о смерти Лены, я боялся, что у нее будет второй инфаркт.
— Вы были настолько привязаны к Лене? — скорее не спросил, а уточнил я.
Воцарилось продолжительное молчание. Иннокентий Георгиевич посерел лицом, как-то весь осунулся, и мне показалось, что я читаю его мысли, от которых становилось неуютно и муторно. Выглядевший бодрым и полным сил, он уже давно осознал неотвратимо приблизившуюся старость: увядание, дряхление и конечную инстанцию жизненного пути — смерть. Откашлявшись, он проговорил сиплым голосом:
— С возрастом на все начинаешь смотреть по-другому. Становишься сентиментальным, слишком открытым даже с чужими. И здесь ничего не поделать, не я первый, не я последний. Раньше я бы ни за что не стал так откровенничать с кем бы то ни было. Но после того как умерла Лена и мы с Томой остались совершенно одни… Не знаю, понимаете ли вы меня… Да мне это и не важно… Мать Томы рано умерла, и ее воспитывали отец и двое старших братьев. Ей очень не хватало женской заботы, ласки… Просто женского окружения… Она вышла за меня и больше всего на свете хотела дочь. А я был уже не так молод и думал о сыне, который пойдет по моим стопам, о продолжении рода… И у нас родился сын. Наверное, я был не прав, когда стал отстранять Тому от его воспитания. Я не хотел, чтобы он вырос мягкотелым маменькиным сынком. Тома стала как бы чужой в доме, где правят двое мужчин. Она по-прежнему хотела дочь, но тут вмешались врачи. Они категорически запретили Томе рожать второй раз. У нее врожденный порок сердца, и даже Игорька, нашего сына, она пошла рожать на свой страх и риск. Могли погибнуть или она, или ребенок.
