Иван Сибирцев - Отцовская скрипка в футляре (сборник)
— Волнение, пожалуй, вы подметили правильно. Звонило начальство.
— Следовательно, ЦУ перед возвращением… на рудник Октябрьский, — она заглянула ему в глаза наслаждаясь его недоумением и весело посмеивалась: — Шапка управляющего рудником не легче шапки Мономаха… И опять, Николай Аристархович, никакой мистики. На Октябрьском второй год работает в старательской артели мой двоюродный брат Глеб Карасев.
— Карасев?… Старатель?… Нет, не припоминаю.
— Естественно. Он рядовой рабочий. А вы… Дистанция, как говорится… Но я слышала про вас от Глеба. — Она пересела в кресло рядом с Аксеновым. — Я — Елизавета Ивановна Гущина, москвичка, младший научный сотрудник. Глеб так восторженно расписывает ваши края. Набралась смелости и решила взглянуть своими глазами. — Она с подчеркнутым интересом засмотрелась на объемистую сетку Николая Аристарховича, заполненную свертками, и заметила с улыбкой:
— Столичные гостинцы для верной Пенелопы.
— Жена погибла. Утонула. Уже пятнадцать лет.
— Простите. — Она мягко коснулась своими прохладными пальцами его руки. — У вас не найдется сигареты?
Николай Аристархович с готовностью протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой. Она взяла его за руку, приблизила к себе колеблющийся огонек.
— Дочь у меня, знаете, Настя. Главнокомандующий нашего мини-семейства. Над подарками для нее голову поломать пришлось изрядно. С ног сбился, пока подыскал для нее снаряжение для подводного плавания и отличную «тулку». Двадцать лет девице…
Елизавета Ивановна улыбнулась недоверчиво.
Глеб Карасев прошлой зимой в Москве не раз то почтительно, то с иронией рассказывал о мрачноватом управляющем рудником. И вот полчаса назад, случайно повстречав Аксенова у справочного бюро, желая скоротать затянувшееся ожидание вылета, она решила помистифицировать этого солидного, уверенного в себе человека. Сейчас она с любопытством приглядывалась к своему собеседнику. Красавцем его не назовешь. Да и возраст. Как выражается Глеб, второго срока службы… Не стар, конечно. Но волосы — уже чернь с серебром. Лицо крупное. Тяжелый подбородок. Глаза серые, такие же, наверное, как небо там, в Сибири, смотрят совсем не по-стариковски…
Интуиция подсказывала Елизавете Ивановне: он заметил ее. Что ж, как говорится, еще один: мужики, особенно в годах, любят пялить глаза на молоденьких…
Ей были приятны его внимательный взгляд, грустно-растерянная улыбка и чуть глуховатый голос. И почему-то подумалось, что рядом с ним, наверное, не очень весело, но зато тепло и спокойно.
Ей всегда так не хватало спокойствия. С Гущиным его не обретешь. Оставил отличную должность на спецобъекте, устремился чуть ли не лаборантом, но в науку. Наспех собрал чемодан и отправился в «море-окиян» на «Витязе». На полгода!
А какое спокойствие рядом с Глебом, если… И зачем только в прошлом году, когда застала его за выплавкой самодельной пластины, она не сказала ему решительно «нет». Промолчала, сделала вид, что не поняла, не догадалась. А Глеб неизвестно почему перестал отвечать на письма. Наверное, она поступила по-бабьи, когда решила лететь невесть куда и зачем. И может быть, перст судьбы в том, что встретила Аксенова.
— И все же парадоксально, — сказала она, думая о своем. — Девушке — ружье?…
— Наверное. — Аксенов пожал плечами и неуверенно предложил: — Может быть, пока держится грозовой фронт, мы пойдем в ресторан и поужинаем?
Елизавета Ивановна молча поднялась, решительно надела на плечо свою болотного цвета сумку и взяла Николая Аристарховича под руку.
3Федотыч, моторист рудничного катера, обернулся к Насте и Глебу, приглашая к беседе:
— Долго нынче держится коренная вода. Но уж зато травы на островах будет укосно. Замочило так, что еле-еле лозняк над водой мельтешит.
— Красиво! Краски-то какие… — воскликнула Настя и не спускала взгляда с раздавшейся вширь реки, с островов с выступавшими над водой кустами, точно крышами града Китежа.
— Рассвет в самой силе, вот небо и полыхает, — подхватил Федотыч обрадованно, будто он сам разлил по воде и тайге эти краски.
Макушки сопок словно бы разрумянились ото сна. Шаром налились облака и поползли в реку в поисках прохлады, и река подернулась розовой рябью.
«Совсем как на пруду в то утро», — Настя посмотрела на Глеба. Он поднял глаза на Настю. И ей показалось: в них тоже плескалась вода. Скулы его порозовели. «Он помнит то утро», — обрадовалась Настя.
— А раньше я любила желтый цвет.
Глеб рассмеялся с вызовом, дерзко, как бы желая стряхнуть с себя оцепенение, и сказал:
— Классический цвет измены.
— Такую нелепость мог распустить по свету лишь очень мрачный человек.
Настя горячо заговорила о том, как жаль ей незрячих людей, кого оставляет равнодушными желтизна сентябрьского леса, подсолнух над плетнем огорода, капля янтаря на морском песке, сгустки меда в зеленоватом воске сот, солнечный луч в траве…
А Глеб впервые разглядел золотистые точечки в ее глазах, желтые крапинки веснушек. Ему захотелось тотчас же сказать об этом Насте, но он подавил это желание, вспомнив циничную тираду Шилова: «В мире есть единственная реальная ценность — золото!»
Глеб наклонил голову и сказал:
— Если уж честно, то всем цветам я предпочитаю фиолетовый… Ночь, предгрозовье, снега из окна вагона. И ночное море. Я очень любил слушать его. Я различал в его гуле то стоны погибших, то голоса надежды…
Глеб замолк. Аркаша Шилов, доведись ему услыхать все это, от души бы повеселился над «карасями-идеалистами», но остался бы очень доволен. Шилов еще вчера поучал: «Девки, они с чего начинаются? С ушных раковин да еще с сердчишка, которое прямо-таки изнывает от желания отогреть чью-то заблудшую душу. Так что ты, главное, капай ей на мозги насчет своих порывов, которые-де вдребезги расшибаются об острые углы бытия. Их, девок, хлебом не корми, только подкармливай байками. И все. И она — твоя…»
— Разве ты жил у моря?
Он не любил рассказывать об этом, был убежден: с родителями ему крепко не повезло. Даже на вопросы Лизы отвечал неохотно. Однако Настя смотрела на него с таким искренним интересом и сочувствием…
…Прохладное северное море. Серо-зеленые волны с ревом рушатся на моторку, норовят захлестнуть ее, зашвырнуть к береговым соснам. Загорелые, в синих змейках татуировки, руки отца крепко держат штурвал. Ветер треплет бронзовый чуб, офицерская фуражка с малиновым околышем чудом держится на затылке. И Глебу кажется: моторка летит навстречу погрузившемуся в море солнцу. Отец выключал мотор, мечтательно говорил:
— Подрейфуем. Доверимся Посейдону. Авось он не проткнет нам днище трезубцем. — Отец ложился на дно лодки, смотрел в небо, по которому быстро, словно кто его чернилами заливал, растекались фиолетовые разводы. — И через тысячу веков море останется таким же, как при Магеллане, Колумбе, Беринге. Так же будут реветь волны, водоросли пахнуть йодом. Нигде человек не соприкасается с природой так близко, как в море.
— Почему ты не стал моряком? — спросил Глеб.
— Родился-то я в Миргороде. И хотя там, кроме воспетой Гоголем лужи, других водоемов не водится, спал и видел себя на мостике корабля. Но война стояла на пороге, определили меня в пехотное училище. И стал я подданным «царицы полей». Хорошо еще, что назначили в приморский гарнизон.
Вскоре они простились с морем и с плаваниями под звездами. Отца с повышением перевели в московский гарнизон. Мама радовалась:
— Я разобьюсь в лепешку, но сделаю так, чтобы твои однополчане, Костя, говорили о нашем доме как о самом гостеприимном.
По вечерам у них частенько собирались гости. Чаще других наведывался «по-холостяцки, на огонек» начфин части Владимир Прохорович Карасев.
Глеб чувствовал: отец не любит этого тучного человека. Зато мама, едва Владимир Прохорович переступал порог, краснела и становилась очень суетливой. И Глебу почему-то делалось стыдно.
Однажды Глеб забежал в комнату и увидел, что отец бьет маму. У отца было бледное, незнакомое лицо. Губы вздрагивали и прыгали, будто отец плакал. Мама увертывалась от ударов, пронзительно выкрикивала:
— Ты этим ничего не докажешь! Ты стал мне еще противнее!
Наверное, маме было больно. Но Глебу стало жаль отца и хотелось заступиться за него.
Отец стал надолго исчезать из дому. Возвращался всклокоченный, с опухшим лицом. Однажды его не было почти неделю. Мать сердито говорила:
— Искать не станем. Спивается.
Но он вернулся. Бочком проскользнул в дверь, остановился, осмотрелся, точно попал в незнакомое место, и пролепетал заплетающимся голосом:
— Нет больше подполковника Надеждина. Все. Демобилизовали.
— Достукался, — зло сказала мама и стала швырять в чемодан вещи отца.
