Инна Бачинская - Конец земной истории
– Вы действительно ясновидящий? – спросил доктор, наклоняясь к Монаху.
– По-вашему, ясновидение существует?
– Не знаю. Один писатель-фантаст сказал, что существует все, что человек может себе вообразить.
– Красиво сказал, – похвалил Монах. – Я тоже не знаю. Не ясновидение, а интуиция скорее. Предчувствие. Жизненный опыт.
– Тайные знаки?
– Я бы сказал, некая информация, осмысленная на уровне подсознания, и в результате тоска, тревога и немотивированный страх.
– И что вы предчувствуете в данный момент?
Монах подумал и сказал:
– Зачем он нас позвал? Эти разговоры о прощении и любви… как-то не в его характере. Он боец, а тут вдруг мелодрама, трагедия… как из плохой пьесы, честное слово.
– Возможно, вы не знаете, Олег, – Рома болен…
– Я знаю, Владимир Семенович, но это все равно ничего не объясняет. Он очень сильный человек, мы много общаемся в последнее время. Не похоже на него. И еще… Почему он отказывается от больницы?
– Экий вы прыткий, молодой человек! И мелодрама, и трагедия… На то Рома и режиссер, чтобы устраивать мелодрамы. А насчет больницы… – Доктор вздохнул. – Устал, должно быть. Это у вас, молодых, много интересного впереди, а у нас, стариков, увы – уже и врата открыты… как вы тогда сказали? В одиночество и пустоту? То-то. Устал Рома. Да и смерть Норы была для него ударом, от которого он так и не оправился. Хотя по виду не скажешь, держит удар.
– Это я понимаю. Но почему именно сегодня? Все помнят, что случилось с Алисой, это еще слишком свежо, они даже в глаза друг другу не смотрят и подозревают соседа… Да и на допросы их приглашают до сих пор. Почему?
Доктор пожал плечами. Они посмотрели на Левицкого. Он дремал в своем кресле, запрокинув голову. Посверкивала серебряная сережка в левом ухе. Бледная рука свесилась с подлокотника.
– Рома! – позвал доктор. – Рома, проснись! Проспишь всю обедню.
– Папа! – позвала Лариса. Она подошла к отцу, наклонилась.
Режиссер не шевельнулся. Доктор взял его руку, пытаясь нащупать пульс. Он повернулся к Монаху, лицо у него было растерянным…
Старый Левицкий был мертв…
Глава 15
Смерть
Лариса плакала. Монах молчал, поместившись на диване, поглядывал на девушку. Она не умела плакать, она стеснялась своих слез. Она была не из тех, кто пользуется слезами как оружием. Слезы давались ей с трудом и болью. Она напоминала ему оловянного солдатика в мундирчике, застегнутом на все пуговицы. Он понимал, что она сейчас судит себя за жесткие слова об отце, за неприятие его, за то, что вычеркнула из своей жизни. Отец выиграл вечный их спор, потому что последнее весомое слово осталось за ним. Он подумал, что, если бы люди помнили, что их близкие смертны, они были бы к ним добрее.
Он поднялся и пошел на кухню. Нашел кофе, засыпал в кофеварку, включил. Под всхлипы закипающей воды достал чашки, сахар и задумался. Ему пришло в голову, что не все позволяют себя любить. Старый Левицкий не позволял себя любить, был чужд сантиментов и в своем эгоизме вряд ли любил сам. Элла Николаевна намекнула, что он был известный донжуан. С другой стороны, кто сказал, что недолгое яркое и красивое чувство менее ценно, чем любовь до гроба? Да и существует ли? Он подумал, что его характер похож на характер старика, потому они и сошлись. Кому много дано, с того много спрашивается, говорит народная мудрость. Он сам был женат три раза, влюблялся безоглядно и перегорал через год-другой. Он вспомнил, что Левицкий был женат тоже три раза, кроме того, подруг было немерено. Театр, женщины, творчество… горел как факел. Яркая и красивая жизнь.
Он разлил кофе в кружки, добавил сахара и понес в гостиную. Лариса стояла у окна, в ее фигуре, в опущенных плечах были тоска и безнадежность. А еще – ожидание, так ему показалось. Ожидание смысла, светлого луча, указующего перста. События последних месяцев стали перекрестком и точкой отсчета…
За окном был вечер, город до самого горизонта – черной полоски реки – светился огнями. Монах, подойдя сзади, обнял ее и почувствовал, как она замерла, даже дышать перестала. Ее волосы слабо пахли каким-то цветком, он даже представил себе этот цветок – мелкая белая кашка, а вокруг бабочки и стрекозы, и солнечный день. Он развернул ее к себе. Его поразила готовность, с какой она ответила на его поцелуй. Неумело, жадно, обняв его за шею, крепко прижавшись. Старый циник, он подумал, что она застоялась, как породистая лошадка, и что даже сухим и жестким карьеристкам нужны нежность и близость. Так задумано, и природу не обманешь, мужчина и женщина – две половины райского яблока, которые стремятся друг к дружке. Иногда лепятся половины чуждых яблок, тогда больно, но если уж совпадет, если повезет, то… то… это как аманита – музыка сфер и полет среди звезд.
Они целовались на фоне освещенного окна, как на сцене, и люди внизу, кому пришла бы в голову фантазия взглянуть вверх, могли любоваться ими и завидовать.
Она оторвалась от него, не смея поднять глаз, и Монах сказал:
– Я принес кофе. С сахаром, ты как?
Она кивнула.
– Знаешь, он как будто чувствовал, что уходит, – сказала Лариса ночью, привстав на локте, заглядывая ему в глаза. Горел ночник, в его свете глаза ее казались черными. – Он собрал нас всех, чтобы попрощаться. А я не хотела идти, я не хотела видеть ни Леонида, ни Ирину. Даже Лику. Да и его тоже. А теперь думаю, хорошо, что я была там…
– Ты их в чем-то подозреваешь?
– А кто убил Алису? Я подозреваю их, они меня. Мы все теперь как зачумленные, я все время ожидаю, что меня вот-вот арестуют… или что еще кого-нибудь… – Она замолчала, не желая и страшась закончить фразу; потом сказала: – Я просто не хочу их видеть. Отец был связующим звеном, я думала слабым, а оказалось, сильным, потому что сейчас мы распались навсегда. Я презираю Леонида, меня раздражает Лика… Знаешь, мне только после его смерти пришло в голову, а каково было ему? Сначала Нора, потом Алиса… что он думал об этом? Кого обвинял? Кого подозревал? Я никогда не прощу себе, что не поговорила с ним. У меня столько вопросов, и ответить уже некому. Ему было тяжелее всех, каждый из нас как отдельный остров, а он был как материк… Я все время ожидаю чего-то, ночью просыпаюсь от страха, лежу, прислушиваюсь…
– Больше никого не убьют, – сказал Монах, целуя ей руку. – Это уже не имело бы никакого смысла. Не бойся.
– Ты что-то знаешь?
– Гипотетически, скажем так. Только в качестве возможной версии. – И повторил: – Не бойся, больше никого не убьют.
– Больше никого? Что ты хочешь сказать? Ты сказал, больше никого… Ты имеешь в виду… отца? Я правильно поняла? Ты хочешь сказать, что его… – Она запнулась. – У него был сердечный приступ, дядя Володя сказал… и врач со «Скорой».
– Я имел в виду убийства Норы, твоей тетки и Алисы.
– Мы даже не знаем, что Нору убили! – воскликнула она. – Мы даже не знаем, связаны эти смерти или нет! Мы не знаем, какой в них смысл!
– Смысл – это связующее звено, мотив. Эти убийства связаны, Лариса.
– Мотив? Какой? Мотив в убийстве Норы, тети Нины, Алисы… не вижу! Представить себе не могу!
– Мотив – ответ на вопрос «кому выгодно». Кому выгодна смерть Норы? Судьи Сидаковой? Алисы?
– Господи, да я понятия не имею! – воскликнула Лариса. – Ты говоришь загадками. Тебе что-то известно? Ты же ясновидящий… – прибавила она с сарказмом. – Скажи прямо!
– Нечего пока сказать.
– Что ты… виляешь! Ты считаешь, что отца… убили? – Она смотрела на него со страхом.
– Нет, пожалуй, – подумав, сказал Монах. – Некому было его убивать.
Она махнула рукой и промолчала. Монах привлек ее к себе. Она попыталась вырваться, но он не отпустил…
* * *…Взахлеб рыдала Лика. Она сидела на полу у кресла отца, выкрикивая: «Папочка, родненький! Не хочу! Не умирай!» Лариса стояла рядом, сосредоточенная, положив руку на плечо Лики. Леонид с несчастным лицом грыз ноготь. Впервые дети режиссера стояли рядом, забыв о неприятии и распрях.
Монах перевел взгляд на Ирину – она смотрела на мужа, и в глазах ее было презрение. Доктор Владимир Семенович говорил с коллегами со «Скорой»; старая актриса с размазанным гримом словно осела – полулежала на диване, казалось, от нее осталась одна оболочка, кокон, из которого выбралась и улетела яркая бабочка; ее лицо с гротескными бровями напоминало гротескную маску. Екатерина с испуганным лицом застыла на своем месте; Виталий стоял рядом с Ларисой, и Монах заметил, что их плечи соприкасаются. Юлия бесшумно возилась с тарелками, приходила и уходила, лицо ее было бесстрастно.
Монах выскользнул из гостиной, стараясь не трещать ступенями, стал подниматься на второй этаж. В спальне Левицкого было темно, и он зашарил рукой по стенке. Вспыхнул свет. Монах скользил взглядом по комнате, в которой был впервые. Тяжелые коричневые драпри на окнах, королевских размеров кровать, плоский экран телевизора на стене. Багровый, цвета застывшей крови, ковер на полу. Он подошел к тумбочке, поднял массивный ночник, потом выдвинул ящик – там были папки с исписанными листами – мемуары, не иначе. Он сунул руку под подушку, приподнял матрас, проверил карманы халата, брошенного на кровать. Постоял немного, обегая спальню взглядом. Приподнял конец ковра, убедился, что там ничего нет. Выключил свет и вышел. Внизу, в коридоре, наткнулся на Юлию – она взглянула вопросительно.
