Дмитрий Вересов - Загадка Белой Леди
Но вот хлопнула дверца машины, и песня сменилась надрывным урчанием стартера. Затем двигатель неохотно завелся, и грузовик, неуклюже переваливаясь на ухабах и монотонно завывая, пополз куда-то в одному ему ведомую даль.
Вдруг Глеба пронзило яркое воспоминание – добродушно улыбающееся лицо в военной фуражке с птичкой. И вслед за этим в ушах прозвучал голос: «Погрузят на полуторку, словно мешок с говном, и…»
И перед мысленным взором Глеба всплыло печальное лицо Епифании.
– Епифания! Епифания, где ты?! – закричал он и попытался встать.
Однако когда ему с трудом удалось едва приподняться, опершись на руки, над ним склонился какой-то человек в драной телогрейке и шапке-ушанке.
– Спокойно, мужик, спокойно. Сейчас приедем, те, кому надо, во всем разберутся, и все будет хоккей.
– Какой хоккей, при чем здесь хоккей? – простонал Глеб, все еще не понимая, что же произошло. И что именно из происшедшего случилось наяву, а что во сне.
– Да, собственно, хоккей-то тут ни при чем, – продолжал между тем странный человек в ушанке, заговорщицки подмигивая, – а если ты насчет той бабы беспокоишься, так не боись. Ей достанется на орехи.
– Какие еще орехи?
– А такие. Короче, там разберутся.
– А что это за одежда на мне?
– Одели уж во что было, не обессудь. У нас тут гардеробы не заграничные. Тебя ведь местные ребятишки догола обобрали. Так и нашли тебя, сердешного, в чем мать родила. А грязный-то был, не приведи Господи…
– Где нашли?! Как нашли?! А женщина где? Епифания…
– Какая она тебе Епифания, заманила тебя да и обчистила, б… такая. Ее уже тут давно искали. Иностранцами промышляет. Заманит в сарай, и ладушки…
– Да какие еще к черту ладушки?!
– Да ладно, мужик, ты не горячись. Шерше ля фам, известное дело. Ты поспи лучше. Там разберутся.
Глеб со стоном грохнулся на дно полуторки. Он уже не стал задавать готового сорваться с языка вопроса: «Где это там?» Перед его мысленным взором снова всплыла дружелюбно улыбающаяся физиономия первого космонавта.
«То место, куда тебя повезут, может называться только одним словом – ад».
Быть может, никогда
Я друга не увижу.
Еще один звонок,
И улетаю я, —
снова затянул небритый шофер свою песню.
* * *Виктор отложил листки и долго молчал. Лицо его вдруг стало отрешенным и грустным. Миссис Хайден застыла, словно от слов, которые сейчас прозвучат, зависела ее дальнейшая судьба. Виктор впервые читал написанное при ней, и она впервые могла видеть его непосредственную реакцию. Ей стало страшно.
– Что-нибудь не так? – как школьница, спросила наконец она.
– Знаете, символ бесконечности некогда изображался в виде змеи, кусающей собственный хвост. И у вас я вижу то же. – Она робко улыбнулась, не понимая. – Впрочем, я должен еще подумать, это только первое впечатление, которое бывает обманчиво. Да и я сам хотел бы такого конца. – Зарницы на небе прекратились, позволив ночи окутать комнату окончательно. – Но это невозможно, мисс Кинни.
– Я ничего не имела в виду, – прошептала она, радуясь скрывшей их лица темноте. – Я так видела, так чувствовала… Это… даже не я, так получилось… Я не могла по-другому.
– В том-то и дело, дорогая Кинни. Но, – он снова посмотрел в ночь за окном, призрачную от мешающегося с зеленью света фонарей, – может быть, у нас еще есть время.
11Всю ночь миссис Хайден провела в каком-то полусне. В кровавой пелене перед нею разворачивались события, никакого отношения не имеющие ни к ее настоящей, ни, как она надеялась, к прошлой жизни.
На трех столах горели восковые свечи, а сверху лился яркий, раздражающий глаза свет пестрых фонарей. Кто-то в высокой черной шапке, закрывавшей лицо, гремел связкой огромных ключей и требовал от нее… Но что он требовал? Смутность этого требования больше всего беспокоила миссис Хайден, ибо она не понимала и не могла понять суровых притязаний человека в шапке. Вдруг раздался троекратный стук, и человек медленно потянул шапку вниз, на грудь, сверкнули белоснежные клыки, и в тот же момент голубоватая птица метнулась поперек страшного оскала, и все погрузилось в непроницаемую муть дыма…
Утро было, как всегда, ярким и прозрачным. Зелень на стенах блестела, словно омытая дождем, хотя трава на газонах оставалась сухой. Миссис Хайден долго раздумывала, идти ли ей завтракать или взять книгу и уйти к земляничному дереву. Неожиданно взгляд ее упал на вчерашние листки, так и оставшиеся на столике между креслами. Рядом валялась засохшая дудочка Жака. Она осторожно поднесла ее к губам и подула, но из вялых отверстий послышался лишь жалобный хрип. Дудочка выпала из ее рук и закатилась в угол кресла. Значит, Виктор не взял листки, как обычно, чтобы передать Робертсу, и ей придется сделать это самой. Неужели он сделал это нарочно? И мысль о том, что эти два человека действуют заодно, впервые пришла ей в голову. А что, если господин Вилльерс никакой не пансионер, а такой же врач, как и Робертс? Как много ей открылось в общении с ним. А его успех с Волендор… Разве мог бы так удачно и точно действовать человек, сам страдающий от какого-то недуга? Неужели эти теплые слова, эти синие взгляды, эти мягкие прикосновения смуглых рук – всего лишь работа, прием, лекарство?! Неужели единственными людьми, с которыми она может быть более или менее откровенна, это Балашов и… Жак? И значит – она совсем одинока в этой крепости? В этой иллюзии тюрьмы.
Она медленно потянулась к листкам, уже изрядно измятым, в лиловых потеках от ее потной ладони, с решимостью в первый раз перечесть их. Но едва она прочитала первые строки, как ужас минувшего сна снова навалился на нее и, будучи не в силах оставаться больше в этой комнате, где рухнули ее надежды, миссис Хайден выбежала в парк. В руках она продолжала держать злополучные листки.
Начиналось время завтрака, и большая часть пансионеров тянулась к столовому залу. Издалека доносилось заливистое тявканье Кадоша. Встретившийся Балашов даже не увидел ее, весь поглощенный своими бесконечными беседами с собой. Ни Виктора, ни Волендор не было видно в этой шепчущей, шаркающей, напевающей, приплясывающей толпе. Миссис Хайден снова стало не по себе, но теперь единственным местом, куда она могла бежать, оставалась приемная доктора Робертса. И она, сжав зубы, отправилась к воротам.
Робертс, как обычно, возился со своими микроскопами, но в этот раз ей вдруг показалось, что он рассматривает в них кусочки человеческой плоти. Преодолевая отвращение и страх, она положила перед ним листки и почти упала в кожаное кресло у стола.
– Доброе утро, миссис Хайден, – сухо улыбнулся доктор. – Вы поссорились с мистером Вилльерсом?
– Нет… Да… То есть он просто забыл взять их… – растерянно начала оправдываться она и вдруг неожиданно даже для самой себя выпалила. – Больше… больше я не стану ничего писать, доктор.
– Почему? – потребовал Робертс, и в его тоне миссис Хайден неожиданно услышала интонации человека из ее сна.
– Потому что это не дает мне ни облегчения, ни выхода. Потому что это обман. На самом деле все гораздо сложнее и страшнее.
– Вы чего-то боитесь, миссис Хайден? – Обостренным чутьем загоняемого зверя она уловила в его словах, несмотря на полное спокойствие интонации, настороженность.
«Нельзя, ни в коем случае нельзя показывать, что я чего-то боюсь, – быстро подумала она. – Да и чего я боюсь? Это только игра воображения из-за обиды, бессонной ночи, замкнутости пространства, наконец…»
– Чего же мне бояться? – равнодушно и холодно спросила она. – Я говорю только о том, что ваша скриботерапия работала бы только в том случае, если бы я изживала нечто, реально меня мучающее. А изживать то, чего не помнишь, – зачем? Какой толк в том, что я прощаюсь с давно и так для меня несуществующим? Скажите лучше честно, что вся эта скриботерапия нужна скорее вам, чем мне.
– А разве я когда-нибудь скрывал это? Ваши писания – суть источник для направления моего лечения, и легче вам должно становиться не от вождения пером по бумаге, а от назначаемой мной терапии.
– Помнится, сначала вы говорили несколько по-другому.
– Я врач и поступаю так, как в данный момент полезней для пациента.
– Хорошо. Но больше не требуйте от меня романов. Я хочу и буду жить своей, настоящей, нынешней жизнью.
– И прекрасно, – подтвердил доктор Робертс, демонстративно склоняясь над микроскопом и тем самым давая понять, что беседа закончена.
