Алан Уильямс - Дневники Берии
Я пережил жуткий момент, когда он возвратился и по ошибке взял бокал Ворошилова. Я тут же указал ему на это и пошутил, что он неосторожен — а вдруг кто-нибудь подсыпал маршалу яд в бокал. Самому это понравилось, а Ворошилов побледнел.
Через час все разошлись, так как Старик объявил, что устал. Выйдя на улицу, я понял, что никогда так не радовался, как в этот раз, увидев Надорайя с моими преданными мальчиками, охранявшими мою машину.
Москва, март 1953 г.
Георгий М. первым поднял тревогу. Это было в воскресенье ночью. Видимо, Сам весь день проспал — обычное дело после ночного кутежа. Но когда он с наступлением ночи не вышел из своих апартаментов, Хрусталев забеспокоился. Старика нашли спящим на полу в его кабинете. Решили не будить, только перенесли на диван. Георгий М. был очень обеспокоен и вызвал Хрущева.
Я в это время еще ничего не знал. Затем в полдень позвонил Георгий и сообщил, что Хозяину плохо и они вызвали Лукомского (я специально устроил так, чтобы в поле зрения не было других врачей).
Когда я приехал на дачу, он еще не очнулся. Профессор был подле него, одетый в строгий костюм, собранный — все как полагается. Прибыли другие — в том числе его дочь. Она была сдержанна и печальна, но вела себя так, будто у нее было не больше причин сокрушаться, чем у других.
В семь утра Лукомский заявил, что наше присутствие не имеет смысла. Перед моим уходом он сказал мне, что такое состояние может длиться дня два-три. Я не преминул ему пригрозить, чтобы он держал язык за зубами.
Через два дня состояние резко ухудшилось. Нас созвали в Кремль, и Поскребышев сообщил, что, по-видимому, Хозяин умирает. Это вызвало у меня любопытное ощущение — будто умирал жестокий суровый родитель, которого ты боялся.
На следующий день к нему вернулось сознание, и я испугался — а вдруг не сработало американское средство и грузинское долголетие победило?
Он по-прежнему лежал на диване в кабинете. Иногда открывал глаза, пытался что-то сказать, дышал тяжело, как астматик. Он выглядел маленьким и усохшим, и глядя на него трудно было поверить, что этот человек в течение тридцати с лишним лет держал в страхе и повиновении огромную страну, имел сильное влияние на Рузвельта и облапошил Черчилля.
Мы по очереди дежурили возле него. Светлана тоже была здесь, держала его за руку, когда он приходил в себя. Ближе к вечеру Лукомский объявил, что он бессилен помочь. Поскребышев вызвал фельдшера, и тот поставил пиявки сзади на шею. Поскребышев объяснил, что это излюбленное средство лечения среди русских крестьян — пусть все знают, что были использованы все возможные методы для спасения «отца».
Появился его сын василий, пьяный в стельку. Разыграл Гамлета, скорбящего по отцу, и его вскоре выпроводили, хотя он и оказывал сопротивление.
Конец наступил в 9.30 вечера. Он хрипел, лицо его почернело, изо рта пошла пена, и через двадцать минут, в 9.50 он умер.
Поскребышев тут же сообщил новость на московское радио, где заранее был заготовлен текст на случай смерти, и распорядился играть музыку Чайковского. Вокруг тела столпились люди, некоторые плакали. Было бессмысленно там находиться, и я уехал в город.
* * *Саша Димитров приехал в Лондон через неделю после публикации дневников. «Тайм» объявила книгу бестселлером, журналы наперебой вопрошали, как будут реагировать на обвинения Брежнев, Косыгин, маршал Гречко и другие. «Нью-Йорк Таймс» поместила обширную передовицу, где говорилось об опасной кампании очернительства советских руководителей. Советская пресса таила зловещее молчание. Королевский институт международных дел в Лондоне высказал предположение, что книга всего лишь подделка (такое же заключение они сделали ранее по поводу мемуаров Хрущева). Левое крыло в британском парламенте требовало запрета на распространение книги в Англии. Издательство «Бурн» сразу же реализовало весь выпуск книги и готовило переиздание. Чарльз Уитмор даже дал согласие на скромное торжество по поводу успеха книги, являвшейся «вкладом в современную историю».
Перед отъездом из Москвы Димитрову вручили американское издание книги. Он подписал четыре бумаги, обязательство никому не показывать книгу и возвратить ее по приезде назад. Он прочел ее в самолете по дороге в Лондон и нашел интересной. Хотя, конечно, это была подделка. Вряд ли такой осторожный человек как Берия мог доверить бумаге свои сокровенные мысли. Он мог указать кое-какие имена, даты, встречи, но вряд ли записывал признания — из осторожности и из экономии времени. И вес же у Саши оставались сомнения, и ему не терпелось отыскать авторов и все выяснить.
В Лондоне он зашел в советское посольство, где ему посоветовали разыскать Татану Бернштейн в девичестве — Татану Шумара.
Вероятнее всего, она грузинка, подумал Димитров. И вполне возможно, что описанный в книге эпизод мог иметь место. Из секретных досье было известно, что ее отец пропал без вести вначале пятидесятых. Больше никаких подробностей не существовало, так как досье времен Берии либо уже были уничтожены, либо подменены.
В Кингз Колледж ему сообщили, что Татана Шумара отсутствовала вот уже два месяца, адреса не оставляла, но в воскресной газете появилось ее интервью.
Расспросы о ее друзьях не дали ничего: ему сообщили, что она предпочитала одиночество.
В Лондоне он вышел на Фрэнка Смоллета и сделал удачный ход. Он представился американским писателем, работающим над книгой о британской прессе. Он читал статьи Смоллета, дал им высокую оценку и мечтал побеседовать с ним о нравах Флит-стрит. Не будет ли господин Смоллет так любезен, чтобы принять приглашение на ленч?
Ленч растянулся на несколько часов. Когда закончили вторую бутылку, Смоллет был уже готов, и Саша решил пойти в наступление. Он вскользь упомянул историю Татаны Шумара и Берии, и Смоллет немедленно прореагировал:
— Ничего девчушка! Трахнули в двенадцать лет. Как тебе? Ну прямо набоковская Лолита!
Саша поболтал для отвода глаз о молоденьких девочках, потом поинтересовался, как Смоллет узнал историю Татаны.
Тот пьяно пробормотал:
— Тс-с-с! Обещал помалкивать об этом, с нее тоже взяли обещание молчать. Она исчезла, куда — не знаю!
Саша не настаивал, только подливал Смоллету вина. Вскоре тот сам разговорился. Беспорядочно поведал о вечере Фланагана, о стычке между ним и Ласло, упомянул Тома Мэлори.
— Мэлори? — заинтересовался Саша.
— Ну да, Том. Пишет романы. Может, знаешь? Давай еще закажем бутылку, а?
— А этот Мэлори, какое он имеет отношение к Татане? — И Саша снова подлил вина в бокал Смоллету.
— Он мне позвонил и познакомил меня с нею. Совершенно неожиданно. И мой главный, знаешь, сколько ей заплатил? Пятьсот фунтов. За простой рассказ. Хотя, возможно, это действительно имело место. Да и в книге об этом написано. Ты ведь читал?
— Нет, еще не читал, — лгал Саша.
— Горячий материал. Не удивлюсь, если полетит половина Кремля! — хихикнул Смоллет.
— А Мэлори в Лондоне живет?
— Нет. У него работа в Германии. На каком-то радио, в Мюнхене, кажется. — И вдруг Смоллет спохватился: — А зачем тебе знать? Уж не на ЦРУ ли работаешь? И вообще, ты писатель?
— Да. Я пишу книги, — сказал Саша, улыбаясь.
— Собираешься писать, как вышла книга о Берии? Книгу о книге? Неплохая будет история. А почему ты не пьешь?
— Да ты что, я пью — Саша отпил вина.
— Хочешь, скажу тебе, что я на самом деле думаю? — Смоллет понизил голос. — Думаю, Мэлори был в Будапеште, чтобы встретиться с одним венгром, который передал ему дневники Берии. А при чем тут девочка — не пойму. Кажется, Мэлори ее знает по Кембриджу.
— А что это за венгр?
— Пожилой, худой. Имя дурацкое — Ласло — кажется, псевдоним.
Саша больше не задавал вопросов. Смоллет был совсем пьян. Спотыкаясь, пошел звонить девушке. Саша проскользнул в туалет и быстро записал в книжку только что полученную информацию.
* * *За два дня до того, как Саша прибыл в Лондон, Макс Фром посетил Мюнхен. Лучший оперативник ЦРУ оказался в Мюнхене по делу, связанному с публикацией дневников Берии. Поиски привели его к директору радио «Свободная Европа».
Дон Морган выслушал вопрос Макса Форма, подумал с минуту и сказал:
— Скорее всего, вам нужен Борис Дробнов. Уехал из Союза в 1961 году, жил в Штатах. Его отец был известным ученым во времена Сталина, и Борису здесь поначалу пришлось несладко — никто не верил, что он приехал на Запад по собственному желанию. Многие были рады, когда он ушел с радио пять месяцев тому назад. Он был хорошим исследователем, с работой вполне справлялся, но неприятен в общении — никаких манер, никакого такта.
Фром внимательно слушал, потом сказал:
— Я справлялся в архивах: оказывается, он там много работал — как раз незадолго до увольнения. Изучал историю советского режима с конца войны до 1953 года — как раз тот период, который освещается в книге. Дело серьезное. Госдепартамент хочет докопаться до истины.
