Сергей Абрамов - Опознай живого
С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня успокаивают: значит, нервы у него не выдерживают.
— И даже успел заправиться?
— Присоединяйся…
— Спасибо. Предпочту пиво.
— Поединку пиво не поможет. Слабеешь.
— Наш поединок начался не сегодня, — парирую я.
— Думал, сбегу? Куда?
— Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину — хлопот не оберешься.
— А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.
— Почему?
— Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями, Это полковнику-то!
Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.
— Доказательства добывая? Где, в Москве или в Одессе?
— В Берлине.
Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?
— А что в Берлине?
— Скажем, Герта Циммер.
Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.
— Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.
— А твои письма к ней?
— И писем нет. Ни одной строчки. Даже подписи.
— А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?
Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.
— Значит, она его не сожгла?
— Увы.
— Просчет, — цедит он. — Писал я тогда по-немецки.
— Экспертиза подтвердила тождество.
— Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.
— Есть свидетели.
— Кто? Ты — следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?
— Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.
— К старости память слабеет. Да и Тимчук человек замаранный. На двух хозяев работал. Кому суд поверит: бывшему полицаю или родной матери?
Я смотрю на бармена. Облокотясь на стойку, он читает книгу. Значит, нет еще половины двенадцатого. Надо уйти с одесской темы.
— А ты уверен в показаниях Сахаровой?
— Ты не знаешь Анфисы Егоровны, — улыбается он. — Это же Васса Железнова. Кремень.
Не следует рассказывать ему о моей беседе с Анфисой Егоровной. Пусть надеется. Это его единственный шанс уйти от разоблачения. В моих интересах сейчас даже укрепить эту веру — тем беспроигрышнее будет мой план.
— Да, — притворно вздыхаю я, — допустил промах, проворонил Тамару… — Мельком бросаю взгляд на часы: — Теперь она уже, к сожалению, в Москве.
— В Апрелевке, кавалер Бален де Балю. Твоя шпага опять сломалась. Интересно все-таки, на что ты надеешься?
— На количество доказательств. Как тебе известно, оно всегда переходит в качество.
— Я не марксист, а прагматик. Верю только в реальные силы и реальные обстоятельства.
— Помню, ты так же рассуждал и в Одессе, когда собирался с моей помощью выловить всю нашу подпольную группу.
Он благодушно отхлебывает коньяк. Сейчас он совсем расслабился.
Бармен уже убрал все бутылки и уходит, оставляя ключ в замке. Пауль оглядывается:
— Кажется, бар уже закрывают. Сейчас нас выгонят.
— Погоди. Именно сейчас и начнется самое интересное.
В бар входят Ермоленко и Бугров.
Пауль вскакивает.
— Сядьте, гражданин Сахаров, — говорю я официальным тоном, — мы вас долго не задержим. Подойдите, Иван Тимофеевич.
Бугров подходит ближе, Ермоленко остается поодаль.
— Вы узнаете этого человека, гражданин Сахаров? — спрашиваю я.
Сахаров недоуменно пожимает плечами:
— В первый раз вижу.
Теперь я обращаюсь к Бугрову:
— А вы его знаете, Иван Тимофеевич?
— Никак нет, товарищ полковник.
— Вглядитесь получше. — Я поворачиваю настольную лампу так, чтобы Бугров мог лучше разглядеть лицо Сахарова. — Не узнаете?
— Не узнаю, товарищ полковник.
— Ну что ж… — вздыхаю я. — Вы свободны, Иван Тимофеевич. Ермоленко, проводите товарища в его каюту и возвращайтесь сюда.
Оба уходят.
— Что это было? — спрашивает Гетцке. Он больше удивлен, чем взволнован.
— Неудавшееся опознание, — говорю я. — К сожалению, тебе везет, Пауль. Наш свидетель не опознал в тебе гауптштурмфюрера Гетцке.
Он хохочет. Хохот нервный, почти истерический.
— Смеяться рано, — строго говорю я. — Мы еще не в Одессе.
Он хочет что-то сказать, потом молча допивает коньяк в бокале, театрально раскланивается и говорит:
— Благодарю.
И уходит.
Я остаюсь. Проведена, так сказать, часть опознания. Бугров не узнал в Сахарове эсэсовца Гетцке. О настоящем Михаиле Сахарове речи пока не было. Будет еще, будет…
Ермоленко возвращается с бутылкой пива, захваченной из другого бара.
— Что будем делать, Александр Романович?
— Ждать.
— Я все-таки не понимаю, почему вы так провели опознание?
— Как — так?
— Ну, вполсилы, что ли… Бугров-то Сахарова опознать мог, а не Гетцке.
— Еще опознает. Потом. А сегодняшний день расцени как отвлекающий ход. Пусть Гетцке поверит, что мы на ложном пути.
— Как думаете: поверил?
— Кажется, поверил, — отвечаю я. — Поверил в нашу неудачу, в то, что мы смущены и растеряны. Фактически мы дали ему отсрочку, возможность действовать.
— Как?
— Он уже давно напуган, Ермоленко. В миссию жены он не верит. На непреклонность Сахаровой уже не надеется. Еще в Батуми он понял, что изобличен, что мы ищем каких-то последних, решающих доказательств. Точки над «и». Сейчас он почти убежден в том, что мы этой точки поставить не можем, ждем до Одессы. В Одессу мы прибываем под утро, значит, еще до рассвета он попытается обмануть нас и скрыться. С пробковым поясом — а такие пояса есть в каждой каюте — марафонскому пловцу добраться до берега не составит труда.
— Рискованно, Александр Романович.
— Он в цейтноте, Ермоленко. А в цейтноте, если вы играете в шахматы, как известно, делают самые рискованные, самые роковые ходы. Вот я и жду такого хода. Помните, что я говорил генералу? Возьмем его у трапа.
— Какие будут приказания?
— Прежде всего договоритесь с электриком. Необходимо выключить свет в вестибюле и остановить лифт. До рассвета. С капитаном все согласовано. Коридор остается освещенным и просматривается насквозь. Его блокируют с двух сторон Лежава и Нодия. Невидимые в темноте, они отлично видят дверь из каюты. Вы лично блокируете лестницу — единственный путь на нижние палубы. Я прикрываю вас из кабины остановленного лифта — дверь будет открыта.
Ермоленко уходит. До двух ночи я лежу, прикорнув на диванчике у большого стола. Теплоход чуть-чуть покачивает — трудно будет плыть даже марафонцу в такую погоду. Но я твердо убежден, что Пауль все-таки рискнет. Не будет ждать до Одессы. На что я рассчитывал бы в его положении? На свою силу и ловкость, на быстроту реакции, на оружие, наконец. Хотя он и ехал в свой туристский рейс, не ожидая разоблачения, привычка иметь оружие у людей его профессии — вторая натура. А я обещал капитану, что стрельбы не будет. Кто знает, может быть, обойдемся и без стрельбы — нас все-таки четверо.
Два часа — минута в минуту. Я выхожу и подымаюсь по лестнице в затемненный вестибюль на шлюпочной палубе. В темноте натыкаюсь на прижавшегося в стене человека.
— Ермоленко? — спрашиваю я шепотом.
Он шепчет в ответ:
— Тсс… в кабину лифта нельзя. Она остановлена этажом ниже.
Косяк света из коридора тускло очерчивает какую-то тень. Лежава или Нодия? Я не вижу — значит, не видит и он. Подымаюсь ступенькой выше и занимаю пост на лестнице, ведущей наверх, в капитанское царство. Пауль туда не пойдет — слишком высоко, — но пост удобен: в двух шагах дверь на подветренную галерею, к поручням еле-еле освещенной шлюпочной палубы.
Медленно, жестоко медленно тянется время. Начинает ломить ноги, как бывало, когда стоял на часах. Ермоленко не шелохнется, Лежава или Нодия — тоже. Молодежь — не те кости, не тот вес.
Где-то в коридоре еле слышный щелчок. Кто-то повернул ручку двери, кто-то почти бесшумно шагнул из каюты. Я говорю «почти», потому что улавливаю даже шелест шагов в резиновых тапочках. Шаг — замер, еще шаг — опять тишина: ждет, не раздастся ли где-нибудь подозрительный звук. Наконец в тусклом косяке света появилась смутная фигура в купальном халате. «Почему в халате?» — мелькнула мысль. Но соображать было некогда. Тень из угла вестибюля — Лежава или Нодия — метнулась навстречу. Человек в халате отскочил, выбросил вперед руку с черным предметом в кулаке. Пистолет? Но выстрела я не услышал — только негромкий щелчок, Лежава или Нодия откинулся со стоном, закрывая лицо руками. Я не считал секунд, но мне показалось, что мы с Ермоленко бросились к выходу из коридора одновременно. Черный предмет в руке человека в халате снова щелкнул, но промазал: Ермоленко успел ударить противника головой в грудь и тут же отлетел, отброшенный сильным пинком ноги. Но я уже вцепился сзади, выворачивая руку с неизвестным оружием. Человек в халате вскрикнул от боли и выронил его на пол. Однако и я не остановил его: руки обхватили что-то жесткое, облегающее тело под халатом, и халат остался у меня в руках, а человек выскользнул и метнулся к двери на палубу. Тут его и настиг второй наш наблюдающий, и удар тяжелым пистолетом по голове свалил бежавшего на пол.
