Елена Михалкова - Черный пудель, рыжий кот, или Свадьба с препятствиями
– Значит, это кто-то из ваших? – Паренек не утверждал, а спрашивал.
– Из наших никто не мог. Со стороны пришли.
– И поджидали Елизавету Архиповну на полянке? – кивнул Макар.
Иронизирует, поняла Сысоева.
И пошла в атаку:
– Елизавета Архиповна была себе на уме. Могла и о встрече договориться. Не зря она из-за стола сбежала, ой не зря!
Илюшин представил, как, взглянув на часы, старушка на ходу устраивает импровизированное разоблачение родственников и, воспользовавшись поднявшейся суматохой, сбегает с бала к фее-крестной, она же по совместительству швея.
«А та ее – тюк гномиком! Скажите спасибо, что не тыквой».
– И кто же это мог быть, Нина? Тот человек, с которым она, как вы предполагаете, встречалась?
– Любовник, – не моргнув глазом сказала Сысоева.
И вернулась к борщу.
Илюшин некоторое время изучал ее спину с покатыми плечами. К любовнику. Ага.
– А сколько лет-то было Елизавете Архиповне, я запамятовал?
– Восемьдесят семь исполнилось в мае, – благожелательно отозвалась Нина, снимая пробу с борща.
– Значит, и любовника надо искать такого же… э-э-э… возрастного диапазона.
– Отчего бы? – обиделась Сысоева. – У нас в семье женщины привлекательные, часто и за молодых выходят. Вон, сестра моя двоюродная, подобрала однажды в Киеве хлопчика. Хорошенький такой хлопчик, вылитый Дима Билан! И поет как кенарь! А рубашки в тазу стирает – закачаешься, ей-богу!
Макар был как раз близок к тому, чтобы закачаться.
– Взяла она его себе вместе с тазиком и везет, – невозмутимо продолжала Нина. – А в поезде девки на него заглядываются! Ну она его и заперла в купе! А он поет! Чернигов проехали – поет! К Москве подъезжают – поет! От Москвы отъезжают – поет!
– Тут-то ей тазик и пригодился, – пробормотал Макар.
– Чего?
– Я говорю, увлекательнейшая история! А Билан?
– А что Билан?
– Поет?
– Куда он денется? – удивленно отозвалась Нина. – У него судьбинушка такая.
Она пригорюнилась о чем-то над борщом.
Макар разглядывал Сысоеву со все возрастающим интересом, пытаясь решить задачу: прикидывается ли она или несет всю эту замечательную ахинею всерьез. Поиску ответа мешал возникающий то тут, то там на задворках воображения Дима Билан, стирающий в тазике рубашки и поющий красивым голосом о тяжкой своей судьбе.
– Супчика горячего не хочешь ли? – обернулась Нина.
Макар не хотел супчика. Он хотел для начала разобраться, кто не был под присмотром в те двадцать минут, когда совершалось убийство.
– То есть вы не выходили из кухни?
– Отчего же, выходила. В комнату свою, переодеться.
– Переодеться, – повторил Макар и подумал, что в последнее время сплошь работает эхом.
То ли атмосфера Шавлова действовала на него отупляюще, то ли аромат борща, но он соображал медленнее обычного. «Я должен был сразу вспомнить, что Сысоева вышла к ужину в одном платье, а потом явилась в другом».
Зрительная память была у Илюшина без пяти минут фотографической. Но лишь после слов Сысоевой он вспомнил, что встретила-то она их в желтом, с цветочками по подолу, а после красовалась в фиолетовом. Без всяких цветочков.
Зачем станет переодеваться женщина посреди торжества, если только она не залила подол вином?
Ответ напрашивался сам собой.
«Я что, нашел убийцу?» – недоверчиво спросил себя Макар.
Хоть сейчас бери Нину под белы рученьки и проси: а предъявите-ка мне, любезная сударыня, ваши первые нарядные одежды! А это что на них? Следы крови? Ножом палец порезали? А почему кровь не вашей группы? Ах, чужой палец! А может, голову, а не палец, и не порезали, а пробили, и не ножом, а гномом?
Тут преступница рыдает и раскаивается в содеянном (то есть в том, что не сожгла платье сразу, как пришила старую каргу).
Идеалистическая эта картина развеялась, едва Сысоева с некоторым смущением пояснила:
– Петруше не глянулось, как я одета.
«И ты пошла у него на поводу», – с сомнением хмыкнул про себя Макар. Он предполагал, что попробуй Петруша высказать недовольство внешностью жены, для садового гнома нашлась бы еще работа.
Но на щеках Нины зарделись два пятна. Оставалось только гадать, близость горячего борща тому причиной или непрошеное воспоминание о том, как был разочарован любимый супруг.
Она пояснила, что Петруша заглянул на кухню, когда она ставила новую порцию курицы в духовку, и высказался критически по поводу ее внешнего вида. Чем поразил ее до глубины души. До сегодняшнего вечера Нина полагала, что супруг не замечает, во что она одета, и действительно поразить его она может лишь явившись на торжество нагишом.
– Это во сколько было? – перебил Илюшин.
Да около половины десятого, припомнила Нина.
А может быть, позже?
Может и позже.
Или раньше?
Или раньше, покладисто согласилась Нина.
«Как ее родные и близкие до сих пор не придушили…» – подумал Макар.
Но, пожалуй, Сысоева ему нравилась. Причем независимо от того, валяла ли она дурака или была искренна с ним.
– Значит, вы ушли переодеваться, потом вернулись… И больше не уходили?
– Ну как же не уходила?! Валерку за шиворот взяла и потопала. Кошелек за комод уронила, а он помогал мне.
– Кошелек? – переспросил Илюшин.
– За комод, – подтвердила Нина.
И взялась солить борщ.
«А ну-ка стоп!» – громко сказало чутье Макара. В отличие от Бабкина, он не разбирался в варке борщей, но в одном был уверен совершенно точно: дважды их не солят.
– Пересолите! – громко предупредил он под руку. Сысоева вздрогнула и опрокинула ложку мимо кастрюли.
– Ах! Правда! Ведь посолила уже!
– Кошелек-то достали? – спросил Илюшин, наблюдая, как она ловко собирает просыпавшуюся соль.
– А как же! Валерка, если понадобится, и дом сдвинет, не то что комод. Хороший он человек!
Макару Илюшину тут же вспомнился школьный учитель физкультуры, который оценивал людей по способности подтянуться на турнике. Илюшин подтягивался четыре раза, и физрук его презирал.
– А это когда произошло, вы тоже не запомнили?
– Откуда!
И то верно, подумал Макар. Когда достаешь упавший кошелек из-за комода, тебе не до времени.
Если бы Нина Борисовна не пыталась посолить борщ вторично, он бы не обратил внимания на эту деталь. Мало ли, решил человек переложить деньги… Но сейчас Илюшин насторожился. Вечер, семейный ужин, в магазин никто не идет. Зачем хвататься за кошелек?
«Или у них вор в семье завелся? И Сысоева решила не искушать его?»
– А потом вы вернулись на кухню?
– Вернулась, а как же. Ритка смылась, пришлось одной пыхтеть. Ну ничего, потом Алевтина подошла.
Интуиция Макара сделала стойку второй раз.
– Куда Ритка смылась?
– Курить, наверное, – сокрушенно махнула рукой Сысоева. – Уж я ее не ругаю, а она все равно по кустам прячется.
– А Валера?
– Валера не курит!
– Нет, где он был в это время? С вами?
– Вот еще! Мужики все сбежали. И Валерка, должно быть, с ними.
Макар попытался выяснить, куда сбежали мужики, но Нина Борисовна либо не знала, либо не считала нужным сообщать. Он добился лишь, что ни мужа, ни брата она не видела в промежутке с девяти сорока до десяти пятнадцати, то есть фактически до начала продолжения банкета.
Однако где ж они бродили без малого пятьдесят минут?
Припертая к стенке, Нина признала, что где-то поблизости Петя с Григорием, безусловно, околачивались и, конечно, употребляли, судя по тому состоянию, в котором Гриша явился на вечеринку. Она слышала их голоса… (Тут во взгляде Нины Борисовны появилась легкая задумчивость…) Во всяком случае, когда они двигали с Валерой комод!
– А потом?
А потом, кажется, уже не слышала.
– То есть они ушли из дома?
Тут Нина заявила, что ничего не может сказать по этому поводу, что спрашивать лучше не у нее, а у брата, и что если Макар отказывается от ее борща, то она его, конечно, не может за это осуждать, но и терпеть больше здесь не намерена. Результатом этой краткой, но пылкой речи было изгнание Илюшина из кухни, причем он так и не понял толком, как это произошло. Ему казалось, будто все слова, что щедро изливаются из полных губ Нины, лишь тающая верхушка айсберга, а непосредственно льдина остается невидимой, однако при этом напирает на него всем своим многотонным весом.
Илюшин клял себя на разные лады за то, что ушел разговаривать по телефону на те сорок пять минут, когда все и случилось. Надо же было так промахнуться! Или, вернее, так точно попасть. Ни до, не после – а ровнехонько тогда, когда Рита где-то курит в одиночестве, Григорий с Петрушей шляются неизвестно где, Сысоева зачем-то переодевается в чистое, а про остальных и вовсе неизвестно, что происходит.
Нет, кое-что известно. Кто-то убивает старушку, а потом хватает покойницу и затаскивает на крышу навеса.
