Павел Саксонов - Можайский — 5: Кирилов и другие
«Но вы не можете это сделать!» — воскликнул барон.
«Отчего же нет?»
«Но… но…» — барон начал запинаться, аргументы явно не шли ему на ум.
«Вот видите!» — Анастасия…
— Минутку! — я перебил Митрофана Андреевич, внутренне удивляясь тому, что никто еще не сделал того же. — Минутку!
— Да? — недовольно отвлекся на меня полковник.
— А не те же ли это бумаги, о которых уже заходила речь? В связи… э… — я быстро выхватил из кармана уже исписанный блокнот и начал быстро перелистывать странички. — В связи с Гольнбеком?
Митрофан Андреевич пожал плечами:
— Мне-то откуда знать?
Чулицкий:
— Скорее всего, да.
— Но тогда Кальбергу нечего было бояться!
— Почему?
— Ну, как же… — я перелистнул еще несколько страниц. — Вот же: разве не получилось так, что Кальберг оказался под покровительством самого…
Я замолчал, не рискуя произнести имя. Поняли меня, однако, все, а Чулицкий — так и вовсе пробормотал:
— Ох уж мне этот Бесков!
— Так чего же было бояться Кальбергу?
— А вот чего! — Можайский.
— Ну, прошу тебя, поясни!
Можайский прошелся по гостиной, на пару секунд задержался у окна, за которым по-прежнему свирепствовал лютый зимний шторм, и уже затем спокойно сказал:
— Кальберг дал слово, что бумаги — никакие: ни новые, ни старые — больше не всплывут. Только на этом условии… граф[66] согласился его прикрыть и не выдал: ни мне, ни Михаилу Фроловичу. И вдруг — о-па! Казначейству к уплате предъявляется фальшивок аж на четверть миллиона рублей! Ты представляешь, каким скандалом пахнет? Какой историей? Тут уж никаким фон Бесковым не прикроешься, не говоря уже о том, что и сам фон Бесков не замедлил бы выложить всю правду.
— Так что же…
— Да! — Можайский машинально склонил голову к плечу. Страшная улыбка в его глазах сияла в полную силу. — Сплошные случайности! Случайность на случайности и случайностью погоняет… столько всего происходило вокруг! Столько всего, что могло бы если не предотвратить преступления, то хотя бы помочь куда как раньше выйти на Кальберга и его сообщников… И ведь надо же быть такому, чтобы ни одна — уму непостижимо: ни одна! — из этих случайностей не выстрелила и не сразила Кальберга наповал! Вот и верь после этого сочинителям, выдумавшим принцип ружья[67]!
— Выходит, во власти Анастасии было уничтожить Кальберга!
— Вот именно.
— Теперь я понимаю…
Я быстро сделал несколько пометок, а потом — также на скорую руку — вычеркнул несколько более ранних пояснений. Можайский, Митрофан Андреевич, Чулицкий и остальные на удивление терпеливо ждали.
— Но вот чего я все-таки не понимаю, — я спрятал исписанный блокнот обратно в карман, а в нынешнем пару страниц заложил пальцем, — так это почему Анастасия осталась жива!
Можайский в раздумье прикусил пухлую нижнюю губу. Митрофан же Андреевич ответил сразу:
— Я тоже, когда услышал о самом настоящем шантаже и даже не зная еще о прочих фальшивках и об участии в деле… — полковник запнулся, — графа фон Бескова, поразился: как могло получиться, что Кальберг не решил проблему radicalement? Ведь это было бы так для него естественно! Что же его остановило? И я, разумеется, задал соответствующий вопрос Анастасии.
Анастасия только усмехнулась — в своей сухой, недоброй манере:
«Попробовал бы он!» — сказала она и добавила: «Конечно, я приняла меры!»
«Какие?» — спросил я.
«Оставила за собой несколько бумаг, а точнее — запечатала их вместе с пояснительной запиской в конверт и отправила на хранение поверенному».
«Да что такое поверенный для Кальберга? Почему его-то он не обворовал или не ограбил?»
«А как бы он это сделал?»
Я не понял:
«А в чем, собственно, сложность?»
«Только в том, — Анастасия вновь усмехнулась, но теперь уже в мой адрес, — что этот поверенный — малый и сам не промах и всякого такого рода документацию ни дома у себя, ни в конторе не хранит. Она…»
А дальше я не поверил собственным ушам:
«Она, — как что-то совершенно обыденное заявила Анастасия, — постоянно путешествует из адреса в адрес, в среднем за год совершая одно кругосветное путешествие!»
Я потерял дар речи.
— Кругосветное путешествие? — воскликнул пораженный Чулицкий.
— Кругосветное путешествие! — подтвердил Митрофан Андреевич. — Представляете? Оказывается, этот ловкач обзавелся по всему миру корреспондентами — и сам для других стал одним из звеньев в цепи — и всё, что требует особенно тщательного хранения при том, что хранение это может быть связано со смертельным риском, попросту отправляет гулять по миру. От корреспондента корреспонденту.
— Великолепно! — восхитился я.
— Вот и Кальберг, — улыбнулся Митрофан Андреевич, — едва узнал о том, какому поверенному Анастасия доверила бумаги и записку, был вынужден от нее отступиться. Даже больше: он, полагаю, и дня не пропускал без того, чтобы не помолиться за здоровье этой поразительной женщины!
Послышались смешки: хоть кто-то сумел поставить страшного барона на место!
— Так до чего же Анастасия договорилась с Кальбергом: не считая, понятно, гарантий своей безопасности?
— А вот до чего, — ответил Митрофан Андреевич. — Во-первых, Кальбергу пришлось согласиться обменять фальшивки на звонкую монету, причем без утайки: один к одному. Анастасия, по собственному ее признанию, хотела было поживиться и на этом, запросив повышенный курс, но тут уже Кальберг встал в позу:
«Анастасия Маркеловна! — заявил он. — Я сам пойду в полицию, если вы не прекратите жульничать!»
Это был своего рода комплимент, и женщина растаяла.
В общем, сошлись на «равноценном» обмене — рубль за рубль. Но помимо того, Кальберг взял на себя и дополнительную обязанность: помочь Анастасии с вступлением в другие составные части оставшегося от Бочарова наследства — имением в Финляндском княжестве и домом в Петербурге. То есть — управляющим обществом «Пикар и компания». Это второе оказалось достаточно хлопотным дельцем, но барон провернул и его.
И снова я перебил Митрофана Андреевича:
— Раз уж бумаги оказались фальшивыми, то как получилось, что компания и ее собственность оказались настоящими?
Митрофан Андреевич кивнул:
— Да, и у меня возник такой же вопрос, но всё оказалось достаточно просто!
— Как?
— Кальберг не предполагал ни то, что с Бочаровым случится несчастье, ни то, что его наследница окажется такой… пронырой. Как человек воистину деловой, он разложил риски своего предприятия по разным корзинам, и одной из таких корзин и стал, сам того не подозревая, Бочаров. Говоря проще, Кальберг считал, что подложно оформленное на Бочарова — акциями — иностранное общество остается такой же его, Кальберга, безусловной собственностью, как если бы акции были оформлены на него самого. В конце концов, общество — не наличность. Общество можно было доверить стороннему лицу!
— И он просчитался!
— Безусловно!
— Вот так провидец!
Можайский:
— Ничего особенного.
Мы — я и Митрофан Андреевич — вопросительно посмотрели на его сиятельство.
— Раз уж вы заговорили о Кальберге как о деловом человеке, — пояснил он, — то вы должны понимать: убытки для деловых людей — не новость, а обыденность. Здесь потерял, там получил… или наоборот.
— Но с Анастасии он ничего не получил!
— Вы в этом уверены?
Мы с Митрофаном Андреевичем переглянулись.
Митрофан Андреевич:
— Что же, по-вашему, он с нее получил?
Можайский вздохнул:
— Очередную не сразившую его случайность!
Я вздрогнул. Митрофан Андреевич тоже.
— Гм… если так смотреть на ситуацию…
— Почему бы и нет? — Можайский вздохнул еще раз. — Для «делового человека» такого сорта, как наш барон, это — совсем немало. Думаю, очень немало.
Мы были вынуждены согласиться.
На какое-то время в гостиной воцарилась почти полная тишина. «Почти» — потому что Инихов с изрядным шумом попыхивал сигарой, доктор сопел на диване, а наши молодые друзья — Любимов и Монтинин — вполголоса о чем-то переговаривались. О чем, расслышать я не мог, да меня, признаюсь, их задушевная беседа не очень-то интересовала!
Кроме того, в окно лупили градинки: сухо потрескивали, отскакивая от стекла, и ударились об отлив.
Пробили часы.
Чулицкий распахнул крышку своих — на цепочке — и сверился.
Можайский бросил взгляд на запястье: он — помнится, об этом я уже зачем-то говорил — носил офицерские, наручные.
Гесс подошел к Саевичу, и они, подобно поручику и штабс-ротмистру, тоже о чем-то заговорили вполголоса.
Без, если можно так выразиться, дела оставался только Иван Пантелеймонович, но этот доблестный потомок всех олимпийских чемпионов разом ничуть, по-видимому, не тяготился тем забвением, в котором оказался. Он, не привлекая к себе внимания, отошел к камину и, присев подле него на корточки, начал осматривать недавнее место едва не приключившегося пожара. Взяв валявшуюся там же кочергу, он пошевелил залитые угли: ни искры не посыпались, ни огонек не шевельнулся.
