Беатрикс Гурион - Дом темных загадок
— Я наткнулась на нее и хотела убрать с дороги, — уверяет она меня. — Как ты себя чувствуешь?
Невольно я реагирую на ее полный заботы голос и начинаю рассказывать, как чертовски болит лодыжка, но вдруг София делает неосторожное движение — и на шее что-то блеснуло. Это четки, которые все еще на ней.
Я вспоминаю тактику, которую применила на Себастиане: прямой вопрос — прямой ответ.
— Откуда у тебя это ожерелье? — спрашиваю без лишних слов.
София так широко улыбается, что ее довольно мелкие зубки поблескивают в луче фонарика:
— Себастиан подарил.
Я ожидала услышать все, что угодно, только не это. Прямо в первый же день, как только он с ней познакомился. Может, он так соблазняет женщин? Зачем Себастиан подарил ей украшение?
— Я поспорила на это ожерелье, — объясняет София, словно прочитав мои мысли. — Побились об заклад, что я проверну представление в подвале.
— Ты не находишь, что это несколько… странно? — спрашиваю я.
Глаза Софии превращаются в щелочки:
— Ты просто завидуешь.
Если бы все было так просто. Себастиан. Снова этот Себастиан. Он запер меня в камере, он врет, он преступник, сидел в тюрьме, и именно у него оказались молельные четки, которые изображены на фотографии. Потом еще непонятное поведение в часовне. И еще эти таинственные намеки!
— Хочешь пить? — Голос Софии звучит примирительно, словно ей жаль, что я позавидовала ее ожерелью. Теперь она ведет себя, как медсестра. — Тебе не нужна обезболивающая таблетка?
Я киваю, она исчезает и возвращается с пакетом льда, сладкой газировкой и таблетками.
— Это все лежало на кухне, подготовлено специально для тебя. — Она стоит возле кровати и протягивает мне ледяной компресс и таблетки. — С ибупрофеном тебе будет наверняка лучше спаться. — Она подает газировку. — Одной таблетки достаточно.
Она права, нужно поспать, чтобы завтра наконец чего-то добиться. Я выдавливаю одну таблетку из пластинки и глотаю.
— Как сложилось, что ты пошла на курсы медицинской помощи? — интересуюсь я. — Ты хочешь стать медсестрой?
София вздыхает и садится рядом на кровать.
— Нет. — Она на миг умолкает. — Моя мать… да, ты, наверное, знаешь, у нее был рассеянный склероз.
Я сглатываю. От мамы я знаю, что значит РС, — это все еще неизлечимая болезнь, и заканчивается она часто ужасной, жестокой смертью.
— Она еще не прикована к креслу-коляске, — продолжает София. — Но как-то после особо сильного приступа я решила пойти на эти курсы. Мне казалось… возможно, я смогу лучше за ней ухаживать.
— Тебе разве никто не помогает? — посочувствовала я. — Отец? Или сестры?
— Последний год выдался сложным для всех нас. Отец старается, как может, но на самом деле совершенно не умеет обращаться с больными людьми. Мне кажется, его пугают болезнь и смерть. Он не может себе в этом признаться, поэтому и старается вдвое больше, и каждый это видит. Все считают его мучеником. — Она презрительно кривит губы. — А больна-то ведь мама, и нужно о ней заботиться, а не о нем! А мои единокровные сестры намного старше меня, у них свои семьи. — Она поднимает голову, я вижу, как ее глаза наливаются слезами. — Эмма, мне очень жаль, что я так язвительно и резко разговаривала с тобой и доктором Беккером в саду. Должно быть, ты ужасно переживаешь, что твоя мать умерла. Когда моя мать умрет… я, по крайней мере, буду к этому готова. И я смогу с ней проститься, а ты нет. Это очень печально. — Она резко встает, словно чувствуя неловкость. — Доброй ночи, Эмма! — Она почти бегом покидает бальный зал, и хорошо, что она уходит: в моем горле стоит большой комок.
Она права. Наверное, в смерти мамы самое плохое — что мы перед этим разругались и не смогли проститься.
Никогда бы не подумала, что София так заботится о своей матери. Мне она казалась такой никудышной и способной лишь на флирт с типами вроде Себастиана. Как же я ошибалась! И я немного завидую ее успехам.
В отличие от ее матери, моя скрывала, что на самом деле ей плохо. Она никогда не заводила разговор ни о приступах паники, ни о серьезных лекарствах. Она хотела оградить меня, но именно это мешало нам сблизиться. Мама возвела вокруг себя невидимые стены. Но зачем?
Я выключаю фонарик и снова ложусь, но сон просто не идет. Слишком много мыслей вертится в голове. Зачем София бродила здесь в темноте, неужели ей так интересно было мое задание на завтра? Из-за того, что она рассказала о своей матери, я совершенно забыла об этом. Может, в этом и состояла ее цель? Внезапно у меня перед глазами снова всплывает картина, когда София полуголая лежит в ванной, словно мертвая.
Я выключаю свет и беру конверт. Я точно не знаю, чего ждать, может, там указания, что завтра нужно делать или что-нибудь на тему «печаль». Однако совершенно точно я не рассчитываю увидеть очередную фотографию.
Как и остальные снимки, он вызывает неприятные чувства. И в данном случае этот выглядит особенно гадко. На фото какой-то молодой тип, кажется, подсматривает, как девочка развешивает белье. Выглядит это очень… коварно.
Что-то в нем мне кажется знакомым. Я не верю, что это доктор Беккер, у него нос довольно широкий и очень прямой. Этот человек не похож и на Себастиана, он слишком молод. Может, эта девочка — моя мама? Цвет волос подходит, но невозможно рассмотреть лицо. Но манера стоять, спина, немного кривая, будто девочка несет какой-то груз, — это похоже на маму.
Фотографии выглядят так, словно люди на них не знают, что их снимают. Снимок с девочкой, стоящей на коленях, тоже сделан тайком и тоже не постановочный. Как бы там ни было, мне не верится, что они могли быть сделаны для альбома. Они — совершенная противоположность фотографиям со счастливыми семейными моментами.
Я переворачиваю фото, смотрю на оборот, нет ли там следов клея и обрывков бумаги. Этот снимок тоже откуда-то вырвали, и есть подпись.
«Мне отмщение, и Аз воздам, и гнев мой будет страшен. Всего 24 часа, Эмма, потом все будет кончено».
Теперь мое сердце пульсирует в унисон болевым спазмам в лодыжке. Почему вдруг речь о мести? Месть за что? И почему у меня лишь сутки времени? Неужели это значит, что я должна умереть, если не выясню, что на самом деле произошло с мамой? Я — или кто-то другой? Или моя мать еще жива и я должна разузнать, что случилось? Я переворачиваю конверт еще раз, убеждаясь, что он действительно адресован мне. Да. Наклейка выглядит оригинальной, очевидно, напечатана на принтере — «Эмма Бергманн».
Я рассматриваю свое имя, и внезапно мне кажется: все, что делало меня Эммой Бергманн, разлетается на куски, кажется, что вовсе не существует.
Я выпускаю из рук конверт, он падает на пол возле кровати. Я хотела бы сейчас перенестись во времени и обо всем поговорить с мамой, хотела бы вернуться в ее объятия, чтобы все снова стало хорошо.
Боль в ноге постепенно утихает благодаря таблетке. Я оборачиваюсь, и взгляд падает на люк, который ведет в камеру, он все еще открыт. Я не хочу видеть люк. Но как только закрываю глаза, он вновь всплывает у меня перед глазами. Он действует мне на нервы, как открытая ночью дверь в подвал, на террасу или балкон. Разволновавшись, вновь открываю глаза, я должна закрыть люк, но так устала. Я легка и одновременно тяжела, как кусок свинца. К тому же и лестницы больше там нет, а без нее я так высоко не заберусь.
Оттуда наружу пробивается голубоватое свечение, оно колеблется и вьется, словно сигаретный дым. Какой-то шум доносится до моих ушей. Что это? И вдруг я узнаю его, это снова тихий плач, как прошлой ночью, но в этот раз он звучит так, словно в камере заперли рой пчел. Плач смешивается с яростным жужжанием. Глупости какие, я не верю в привидения! Рывком встаю. У меня немного кружится голова, распахнутый люк расплывается перед глазами и словно отражается в ряби волн. Я собираюсь, щиплю себя за предплечье и не отвожу глаз от люка. Голубой свет становится ярче, а плач переходит в шепот. Это шепчут дети, множество детей. Я напрягаюсь, стараясь понять, что они говорят мне, и наконец разбираю всего одно слово. Счастье. Это меня успокаивает, и я снова ложусь в постель. Закрываю глаза, чувствую, как тело слегка поднимается и парит, приближаясь к люку. Тело делает кульбит и вылетает в открытый люк, прямо в ночное небо, усыпанное звездами.
Глава 22
Прежде чем открыть глаза, я слышу щебет птиц, очень близкий и громкий, потом мне в нос бьет букет запахов: влажных листьев, застоявшихся роз и странный дух мокрого металла.
Где я? Пытаюсь открыть глаза, но они совершенно слиплись, не так, как в обычное утро. Пробую поднять руки, чтобы разлепить глаза, но они свисают с краев кровати, словно сухие ветки, и не слушаются. Меня это пугает, но сердце спокойно продолжает биться, будто все, как обычно.
