Анатолий Афанасьев - Ярость жертвы
— Сейчас они рванут за тобой на Академическую. И Четвертачок с ними. Он не удержится. Ему не терпится с тобой поговорить. Мы этим и воспользуемся, правильно? Никаких затруднений не будет. Ты как, не очень устал?
Он говорил так, точно приглашал на вечернюю прогулку в парк культуры.
— Григорий Донатович, вы не шутите?
— Пойдем, пойдем на кухню. Перекусим немного.
Поели разогретой на сковороде картошки, которую он залил яйцами. Запивали чаем. У меня ничего не болело, голова была ясная, просветленная коньяком. Как автомат, я глотал кусок за куском, пока Гречанинов не отобрал у меня вилку.
— Перегружаться тоже не надо… Кстати, ты в армии служил?
— Да.
— Из какого оружия стрелял?
— Из лопаты в основном.
— Понятно… Ну ничего, сейчас посмотрим. — Он ненадолго вышел и вернулся уже собранный в дорогу: в длиннополой десантной куртке, в американских ботинках на толстой каучуковой подошве и в просторных спортивных штанах.
— На–ка, держи… Учти, заряжен, — за ствол протянул угловатую металлическую штуковину, которая называлась, кажется, пистолет Макарова.
— «Макаров»! — сказал я радостно, будто встретил родственника.
— То, что тебе сейчас нужно. — Он быстренько растолковал, как с пистолетом управляться: куда нажимать, как держать и откуда вылетит пуля.
— Видишь? Ничего мудреного.
— Думаете, понадобится?
— Надеюсь, нет.
Около двенадцати подъехали к Павелецкой, прокатились по трамвайной линии и свернули в какой–то дворик. Старенький «Запорожец» Гречанинова основательно меня растряс, шея не гнулась, ребра опять поскрипывали, и сломанные, и те, что пока целы. Но ощущал я себя уверенно. Пистолет приспособил в хозяйственную сумку, потому что в карман он не помещался.
— Посидишь в машине? — спросил Гречанинов с такой интонацией, с какой воспитанный кавалер просит у дамы разрешения отлучиться за уголок.
— С вами пойду. Пальнуть охота хоть разок.
— Тогда так, Саша. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал — выполняешь мгновенно. Договорились?
— Я себе не враг.
Ныне Москва рано прячется по домам, страх не располагает к поздним прогулкам, но это не значит, что она безмятежно дрыхнет. Тревожный сон умирающего города хрупок, как слюда, и в таких укромных заводях, как зады Замоскворечья, это чувствуется особенно остро. В темных дворах с разбитыми фонарями по ночам что–то тяжко ворочается, дышит, постанывает, словно невидимая звериная туша никак не может расположиться поудобнее на покой.
Дом нашли быстро: действительно, двухэтажный, накренившийся набок, и запихнут в глубь двора, чтобы не мозолил глаза богатым горожанам своим сиротским видом. Один подъезд и с десяток окон — на первом и на втором этаже — ни одно не горит.
В подъезде Гречанинов посветил фонариком — квартира оказалась на втором этаже, прямо у лестницы с шаткими перилами. Мы стояли под дверью не дыша, прислушивались. Изнутри — ни звука, да и весь дом точно вымер.
— Спустись вниз, — велел Гречанинов. — Погреми там чем–нибудь. Чем громче, тем лучше.
Распоряжение я выполнил удачно. Под лестницей с помощью зажигалки обнаружил пустое покореженное ведро, пнул его пару раз о стену, споткнулся обо что–то, повалился на груду картонных ящиков, расшиб локоть и завопил от боли. В гулком пространстве этого хватило, чтобы создалось впечатление небольшого взрыва с человеческими жертвами. Кое- как поднявшись, я еще немного погонял по полу ведро и деревянной палкой сыграл ноктюрн на перилах. По моему разумению, шуму хватило, чтобы поднять спящих не только этого, но и соседних домов. Довольный, поднялся наверх. Гречанинов копался с замком, используя набор металлических отмычек. Видимо, и в этой области у него был опыт: пяти минут не прошло, как он открыл дверь.
Все предосторожности оказались излишни — в квартире никого не было. Да это была и не квартира, а то, что сейчас принято называть офисом. Две комнаты, в одной — большой канцелярский стол с компьютером, высокий железный сейф, несколько стульев с черной, под кожу, обивкой; во второй — прямоугольные кресла, круглый стол со столешницей под малахит, полированный светлый шкаф с застекленными полками. Модерновая меблировка никак не соответствовала облупившимся стенам и отечному потолку. Еще в этом странном помещении была грязная, заваленная всяким барахлом ванная, туалет е унитазом, едва ли на десять сантиметров выступающим над дощатым полом, и кухонька, где недавно пировали. Стол завален объедками, тут же — недопитые бутылки с водкой и пивом, пепельницы, забитые окурками.
— Опоздали? — спросил я.
— Подожди, дай подумать.
Пока Гречанинов думал, я помыл чашку под краном и налил себе граммов пятьдесят водки. Закусил сыром и закурил.
— Катя где–то здесь, в этом доме, — сказал Гречанинов. — Но где — вот в чем вопрос.
— Может, забрали с собой?
— Глупо… Ты когда там внизу ковырялся, ничего не заметил?
— Что я мог заметить?
— Там есть подвал. Пойдем.
Спускаясь следом за ним, я ухитрился гвоздануть коленную чашечку пистолетом, лежащим в хозяйственной сумке. Но даже не пикнул: боль становилась привычным фоном существования.
Внизу обнаружили хилую на вид дверь, обитую дерматином. Более того, когда пригляделись, показалось, в щелочку под дверью струится свет. Гречанинов отошел на несколько шагов и с разбегу саданул плечом. Дверь рухнула, как картонная, и он ввалился внутрь. Это его спасло, потому что парень, который сторожил изнутри, собирался размозжить ему голову железным прутом, но промахнулся — удар пришелся по спине. В просвет двери мне все было видно, как на экране. Парень обрушил прут вторично, но одновременно Гречанинов зацепил его по ногам, отчего тот потерял равновесие и прут врубился в пол. Второй удар пяткой снизу пришелся точно в челюсть. Эффект был впечатляющий. Бедолага выронил прут, согнулся, захрипел и схватился обеими руками за подбородок. Гречанинов был уже на ногах. С короткого разворота, без замаха, локтем он намертво припечатал парня к стене. Я поразился выражению глубокой задумчивости на лице молодого человека, когда он нерешительно, подламываясь в коленях, опускался по стеночке, чтобы усесться на пол.
— Где она? — спросил Гречанинов, но ответа не дождался. Парень вяло зачмокал разбитым ртом, и глаза его незряче закатились. Григорий Донатович
заботливо пристегнул его руку ментовским браслетом к трубе парового отопления.
Катю мы обнаружили в одном из подвальных отсеков, куда еле проникал свет из коридора. Она лежала на сваленных в углу мешках, почему–то в мужской рубашке с оторванным рукавом. Хорошо, что было лето, а то бы простудилась. К старым синякам добавилась свежая кровяная борозда, спускавшаяся по щеке к шее.
— Привет! — сказал я, опускаясь рядом на мешки и обнимая ее за плечи. — Тебе не холодно? Надо будет завтра прикупить какую–нибудь одежонку. Хочешь новое платье?
— Дурак! — пролепетала она. — Какой же ты дурак, господи!
Я вздохнул с облегчением: она была жива и в своем уме. Все остальное, в сущности, не имело значения. Точно так же думал, вероятно, и Гречанинов. Благодушно пробасил сверху:
— Ну что же, ребятки, давайте потихоньку собираться домой. Тут вроде бы нечего больше делать.
Когда проходили мимо дремавшего у стены охранника, Катя вздрогнула:
— Он мертвый?
— Нет, — ответил Гречанинов. — Притворяется.
Нагнулся, разомкнул браслет и потрепал парня по щеке.
— Ой! — сказал парень, не открывая глаз. — Больно!
— Передай Четвертачку, дружок, скоро ему уши оторвут.
— От кого передать?
— От Господа нашего Иисуса.
В машине я выяснил у Кати, что били ее по–настоящему только один раз, когда привезли, а изнасиловали дважды.
— Сколько человек? — спросил я.
— Кажется, трое.
— Это немного. Бывает, насилуют целым взводом. Вот это действительно неприятно.
Катя выразила опасение, что после этого случая я перестану ее любить, потому что мне будет противно к ней прикоснуться. Тут я ее успокоил:
— Что ты, маленькая, об этом даже не думай. Я же извращенец.
— И негодяй! — добавила Катя.
Дома первым делом заставили ее выпить коньяку, потом я отвел ее в ванную. Продезинфицировал и смазал йодом щеку. Ничего страшного — ровный неглубокий порез. Я даже не поинтересовался, как она его заработала. Сама гордо объяснила:
— Это я сопротивлялась!
Потом прогнала меня из ванной. Около часа мы просидели с Гречаниновым на кухне. Пили чай. Спать совсем не хотелось. У меня было ощущение, что, где ни коснись, везде боль. Особенно ныли локоть и ключица. Гречанинов к середине ночи помолодел, раскраснелся, но заметно было, что недоволен собой.
