Анатолий Афанасьев - Ярость жертвы
— Обойдись без дешевки, — попросил. — Жить- то небось хочешь?
— Да что ты, сука, мне сделаешь, хорек вонючий?!
Негромко клацнул выстрел, парень согнулся. На светлой штанине повыше колена проступило темное пятно.
— Ой! — изумленно сказал он. — Попал!
Гречанинов поднял дуло на уровень его лба.
— Адрес Четвертака. Живо!
Парень выпрямился, теперь у него было совсем другое лицо. Я бы даже сказал, это было не лицо, а маска. Маска человека, который вдруг болезненно осознал, что шутки кончились и начались проводы. Торопясь, точно в трансе, он назвал улицу, дом и номер квартиры — милое, когда–то тихое Замоскворечье.
— Телефон?
Парень медленно опустился на песок:
— Что вы со мной сделаете?
— Телефон?!
— Чей?
— Четвертака.
С подвыванием, но без запинки парень произнес семь цифр. Прижал ладонью раненое колено.
— Не убивайте. Я вам пригожусь.
— Чем?
— Про Четвертака все знаю. Девку его знаю. Запасную хазу.
— Садись в машину.
— Не могу… кровь!..
— Навернулись на шоссе и у первого же телефона–автомата остановились. Гречанинов отдал мне пистолет.
— Пригляди за ним. Поползет — стреляй прямо в башку.
Сам подошел к автомату, набрал номер. Я с любопытством разглядывал пушку. Приятно лежала рукоять в ладони. Круглый, с насечкой барабан.
— Кто он такой? — закопошился подранок на заднем сиденье. — Крутой больно.
— Узнаешь, если с телефоном схимичил.
— Ты что, брат, ты что!..
Гречанинов вернулся в машину. Достал из кармана шприц, какую–то ампулу. Отломил стеклянную головку, всосал поршнем. У парня глаза полезли на лоб.
— Не надо, дяденька! Христом Богом прошу!
— Руку!
Всадил укол в вену, и несчастный, хлюпнув носом, облегченно засопел. Гречанинов за плечи вытянул его из машины, дотащил до телефонной будки и прислонил к ней спиной. Все это на виду у летящих по шоссе машин.
Уселся рядом со мной на переднее сиденье:
— Саня, как себя чувствуешь?
— Нормально.
— Тогда гони к больнице. Заберем твою машину.
Я погнал, но как–то плохо различал встречный поток. Машина дергалась в руках, точно чумовая.
— Останови!
Мы поменялись местами, и я с облегчением закурил, прислушиваясь, как ноют растревоженные кости. Перед глазами плавали серые мушки.
— А как ты думал, — Гречанинов заговорил хмуро, раздраженно. — С ними в догонялки играть? Нет, друг мой, я предупреждал. Это стая, остановить ее можно только силой. Обычно это делает государство, но не у нас. Пикантность ситуации как раз в том, что государства у нас больше нет. Вожаки стаи и государственные управители — суть единый организм. С исторической точки зрения феномен не новый. Уже на нашем веку такое случалось в Германии, в Южной Америке. Чего молчишь?
— Банально, — буркнул я. Мы застряли в очередной пробке, и в салоне сразу стало душно.
— Именно что банально, — согласился Гречанинов. — Да тут и не надо ничего усложнять. Обидно только, слишком мало людей осознали эту банальность. Жертв полно, хнычущих и скулящих миллионы, а сопротивляются единицы. Впрочем, и это не ново. Накопится некая критическая масса, и ситуация мгновенно переменится. Но нам с тобой некогда ждать. Нам приспичило. Верно?
— Вы его убили?
Гречанинов ответил не сразу. Мы выбрались из пробки и вскоре подкатили к больнице. «Жигуленок», целый и невредимый, стоял на прежнем месте. Улочка была пуста. Гречанинов приткнулся к нему сзади. Грустно заметил, как бы подводя предварительный итог незадачливо прожитой жизни:
— Хорошо, Саша, давай обсудим в последний раз. Нет, бандита я не убил. Пару суток проспит — и больше ничего. Но убивать придется. Может быть, много. Как говорил Горбачев: нет альтернативы. Давай, дружок, подумай и определись: готов ли ты к этому? Но — в последний раз! Напомню, твоя собственная жизнь не стоит и копейки. Таких, как ты, Могол давно перестал даже считать. Он их просто стряхивает, как мусор с ладони. Подумай, я подожду.
Я понял: если сейчас вякну что–нибудь не так, Гречанинов выйдет из машины — и больше я его не увижу.
— Я справлюсь, — сказал я. — Речь ведь не только обо мне.
— Саша, ну–ка посмотри на меня.
Что он во мне увидел, не знаю, но я на мгновение погрузился в его глаза, как в лютую, стылую тьму.
— Хорошо, верю! Поехали.
Пересели в «жигуленок», Гречанинов — за баранкой. В ближайшем «комке» он купил большую бутылку пепси. К ней я присосался, как к материнской груди, и, захлебываясь, обливая рубашку, вылакал сразу половину.
По дороге узнал много о Черном Моголе. Похоже, это был человек из легенды. Герой нашего времени. Как в шестидесятые годы физик (Смоктуновский, Баталов), в семидесятые — лирик, в восьмидесятые — демократ (Ельцин), так нынче — крупный бандит. Такая обрисовалась духовная наследственность. Но это не так забавно, как кажется кому–то, возможно, в Бразилии, которую нам все чаще приводят в пример в качестве образца самого удобного для нас, рабов, бытования.
Среди уголовщины Могол был известен тем, что в один из побегов питался человечиной, не так, как это делают понуждаемые голодом бродяги, то есть с понятной целью добраться до населенных мест, а как бы в охотку и для собственного удовольствия. Перед уходом из лагеря специально откормил двух сожителей натурально на убой, не позволяя им неделями двигаться дальше чем до сортира. На «Большую землю» прихватил с собой пятерых поделыциков и всех сожрал, кроме шустрого мальчонки Миши Четвертачка, который угодил ему тем, что в полевых условиях, на костерке так ловко коптил мясные ломти, что по вкусу блюдо ничем не уступало шашлыку из «Арагви». Впоследствии, в созданной Моголом империи, Миша занял завидное положение. Тут я сразу понял, почему у Четвертачка глаза все время казались подмокшими: видно, по мягкости сердца до сей поры сокрушался о приконченных и съеденных сотоварищах.
Организаторские способности Могола в полной мере проявились в эпоху Горби, когда по Москве и по всей России еще только зачинались группки доморощенных рэкетиров и вид у них был сопливый и жалкий. Полууголовная шваль, накачавшая мускулы по подвалам, но не желавшая работать и не умеющая честно воровать, начала пробовать зубки в прибыльном и легком ремесле: выколачивать деньги из пугливых отечественных дельцов. Их всех, возможно, передавили бы поодиночке, если бы не явился Могол. Он сразу почуял, где пахнет жареным, и за короткий срок сумел придать позорному ремеслу вполне цивилизованные формы.
Ко второму году царствования Бориса, когда уже с очевидностью проявился масштаб разрушения страны, под началом Могола были сотни, если не тысячи, прекрасно вооруженных и организованных людей, возглавляемых нередко бывшими афганцами или офицерами спецслужб, вышвырнутыми из органов по подозрению в нелояльности; при необходимости эта армия была способна в одночасье захватить Москву и удерживать ее сколь понадобится долго.
Картина, нарисованная Гречаниновым, была ужасна, и я рискнул высказать сомнения:
— Что–то не очень верится, Григорий Донатович. Чтобы один человек, обыкновенный уголовник…
— Не совсем обыкновенный, — сказал Гречанинов. — И уж совсем не один.
По его словам выходило, что Могол не чужд был модным демократическим веяниям и много занимался благотворительностью. Не гнушался дружбой с известными актерами и политическими деятелями. Чувствуя себя в полной безопасности, пристрастился к публичности и теперь часто появлялся на помпезных презентациях и официальных приемах, был по- домашнему вхож в правительство. Недавно на какой- то праздничной тусовке, транслируемой по телевидению, некий старый, выживший из ума актер, который был совестью нации еще с брежневских времен, произнес пышный благодарственный тост в его адрес. Актер признался, что денно и нощно молит Господа о здравии таких спонсоров, как Могол (назвав, естественно, гражданскую фамилию Могола — Сверчков), ибо без ихнего попечения, без ихней щедрости не было бы у нас ни культуры, ни искусства и вообще ничего, а остался бы опять один ГУЛАГ, как при коммунистах. Растроганный Могол облобызал старикашку и подарил ему на память золотую брошку баснословной цены, отчего совесть нации чуть не хватил родимчик. Назавтра снимок с их братским поцелуем обошел всю прогрессивную прессу, с пояснительной припиской: «Отечественный бизнес протягивает руку умирающему искусству». Там же была напечатана восторженная заметка, повествующая о том, что известный меценат и миллионер Сверчков в целях сохранения для потомков национального достояния намерен приватизировать Большой театр и некоторые крупные музеи в Москве. Заминка была лишь в том, что Чубайс и Лужков никак не могут договориться, кому из них лично принадлежит московская недвижимость и кто вправе ею распоряжаться по Конституции. И это досадно, горевал журналист, потому что из–за недальновидности некоторых государственных деятелей, хотя, безусловно, и настроенных патриотически, многие исторические ценности уже уплыли за границу, где не имеющие ничего святого за душой западные дельцы вовсю ими спекулируют.
