Николай Агаянц - Дело о бананах
Самый тщательный осмотр яхты (пограничники отодрали фанерованную обшивку в каютах, облазили подсобные помещения) дал немного. Обнаружили довольно большую партию контрабандного героина, три плохоньких пистолета, дюжину ножей, какими любят пользоваться пижоны-мафиози, а не профессионалы убийцы (при нажатии кнопки лезвие автоматически выскакивает из ручки), и длинный плоский ящик, обитый железной лентой. Его нашли под койкой в кубрике. Когда тяжеленный ящик вскрыли в кабинете майора Бенавидеса в Колоне, начальник отдела Хе-дос разочарованно крякнул: запеленутая в тряпье, там лежала майасская стела Штука, безусловно, ценная, но уж она-то явно не имела отношения к заговору.
Допрос перепуганных итальянцев и отоспавшегося Эйбрахама (он был уверен, что и на этот раз ему всё сойдет с рук, поэтому только нагло скалился) показал, что контрабандисты связаны с гангстерским синдикатом, который уже несколько лет расхищает произведения искусства в Мексике, Гватемале, Никарагуа и сбывает их богатым любителям изящного. Что среди клиентов Эйба и его напарников — полковник Шаттук и майор Миккинес из Форт-Шермана. Что пользуются их услугами и сотрудники ЦРУ, проживающие в Зоне. И что все эти махинации не имеют ни малейшего отношения к “Делу о бананах”.
— Всё! Крышка! Теперь уж точно — моя песенка спета. Мне нечего делать в контрразведке, — мрачно сказал капитан Прьето, когда за одноногим негром закрылась дверь. — Уйду к чертовой матери, куда глаза глядят…
— Не морочь голову! Какая муха тебя укусила? — Ансельмо Бенавидес, тоже раздосадованный неудачей, успокаивал своего друга. — Подумаешь! Кто не допускает оплошностей? А в данном случае любой мог “купиться”…
— Слишком много непростительных оплошностей я допустил, и вот — пожинаю плоды собственного легковерия и легкомыслия. Ты же знаешь, Ансельмо, прежде интуиция никогда меня не подводила, а сейчас — осечка за осечкой, ошибка за ошибкой.
— Набивая шишки, ты приобретаешь опыт, Исель. Мы все проходим через это.
— Опыт, опыт!!! Он достается непосильной ценой, но дураков вроде меня ничто уже не научит.
— Что за вздор, капитан. У тебя просто сдали нервы. И не впадай в крайность: мы все влипли в эту историю с итальяшками, я тоже поверил, что нам удалось напасть на верный след. И что же — прикажешь теперь рвать волосы, посыпать голову пеплом? Давай-ка лучше отобедаем у меня дома. Выпьешь. Отдохнешь, и, ей-богу, завтра всё станет на свои места. И не казни себя. Ну что, принимаешь мое предложение? — одинокий глаз майора грустно и вопросительно уставился на Прьето.
ГЛАВА XXIV
…Матовый плафон напоминает чьё-то лицо… Или это не плафон? Конечно, нет! Он не может ошибиться. Это не плафон, а лицо. Лицо! Но чьё? Он сейчас вспомнит, сейчас, сейчас… Кто здесь плачет? Почему? Плачут ведь по мертвым. Как он плакал, когда хоронили Клодин. Вот и осколки, ох как же больно впиваются эти осколки! Уберите, режет глаза… Уберите!!!
Исель закричал испуганно, пронзительно, рванулся и затих, погружаясь в беспросветный мрак. Сиделка позвонила врачу:
— Ему опять стало хуже, доктор. Пульс едва прощупывается, поднялась температура, он бредит.
Третий месяц капитан лежит в реанимационном отделении лучшего госпиталя Сыодад-де-Панама. Медицинские светила Панамы, весь персонал госпиталя борются за жизнь Прьето. Кто вообще мог подумать, что этот парень протянет хотя бы несколько часов, когда его с тремя тяжелейшими пулевыми ранениями, потерявшего слишком много крови, доставили на вертолете в Сыодад-де-Панама? Профессор Рамиро Мальдонадо сказал, что умывает руки и не будет браться за операцию, что умирающему, сердце которого вот-вот перестанет биться, нужен не скальпель хирурга, а причастие. Но сеньор Мальдонадо превзошел самого себя, он совершил чудо, и капитан Исель Прьето живет. Возможно, минует кризис, и ему станет лучше.
Дежурный врач поправил подушки. Посмотрел на термометр: 38,7. Ничего, ничего. Это уже не страшно. Он подошел к окну и задернул штору, чтобы яркий свет не тревожил больного. Уже конец сентября. Если дело пойдет на лад, то к Новому, семьдесят пятому году раненого удастся поставить на ноги.
— Сеньорита, мне сообщили снизу, из регистратуры, что к нашему пациенту опять пришло много народу. Запретить им навещать господина Прьето мы не можем. Но постарайтесь максимально сократить время визитов, всё равно он никого не узнаёт.
Сиделка согласно кивнула и перевела взгляд на заострившееся, бледное — белее бинтов, которыми была обмотана голова Иселя, — лицо.
— Милостивый боже, спаси его! Спаси, спаси его! — зашептала девушка. Она недавно приехала в столицу из маленького, глухого селения и не знает, что совершил этот красивый, цепляющийся за жизнь мужчина, во имя чего он шел под пули, но говорят, что о нём писали в газетах, и все называют его не иначе, как герой. Ей-то всё равно. Лишь бы он выжил. Уж очень он мучается. Вот даже плакал, будто ребенок. Всё время зовет какую-то Клодин, позовет и заливается слезами. Стонет, мечется. Кто же будет больному эта Клодин? Жена? Не похоже. Та бы сейчас в госпитале дневала и ночевала. А полковник, как за сына родного, переживает. И тот бородатенький — мистер О'Тул. Откуда-то издалека, видно, прилетел. Сидел чуть ли не сутки у постели, уходить не хотел. А друзей у сеньора Прьето, не приведи господь! Соберутся все вместе, не рассадишь. Герой он там или нет, но одно ясно — человек хороший.
— Пить! Хочу пить! — внятно проговорил Исель.
Сиделка налила из термоса теплого сока, поднесла стакан к губам капитана и чуть не выронила его из рук. Впервые за долгие шестьдесят пять дней больной открыл глаза, смотрел осознанно, внимательно, может быть, чуточку удивленно.
— Пейте, пейте. — Девушка приподняла забинтованную голову Прьето.
Он сделал несколько глотков и повторил:
— Где я?
— В госпитале имени Девятого января.
— В Сьюдад-де-Панама? — с сознанием к нему возвращалась память.
— Да. Только вам, наверное, нельзя так много говорить. Я позову врача.
— Подождите. — Голос Иселя напрягся. — Прошу вас, подождите. Мне очень важно знать, как я сюда попал?
— На вертолете, рассказывают, привезли из провинции Чирики.
— Когда?
— Двадцать третьего июля. Я точно помню, я как раз дежурила в тот день.
— И давно я здесь валяюсь? Какое сегодня число?
— Двадцать шестое…
— Ну, это пустяки — всего три дня. Когда же меня выпишут?
— Сегодня двадцать шестое сентября, сеньор. И вам, скорей всего, придется пробыть здесь ещё месяца два, пока вы окончательно не окрепнете и не поправитесь. Но хватит, хватит! Отдыхайте, и никаких больше вопросов. — Сиделка позвонила в регистратуру и, прикрывая трубку ладошкой, сказала: — Сообщите профессору Мальдонадо, что сеньор Прьето пришел в сознание.
ГЛАВА XXV
Пришел день, когда он поднялся с больничной койки и, поддерживаемый с двух сторон дюжими санитарами, сделал свои первые шаги. Ватные, чужие ноги подкашивались, отказывались слушаться. Он волочил их, с силой отталкивался от пола, желая наконец почувствовать твердь земную. Давно уже перевели его из реанимационного отделения в обычную палату для выздоравливающих. На поправку капитан пошел быстрее, чем предполагали даже самые отчаянные из оптимистов. К концу октября он уже сидел и переворачивался с боку на бок без посторонней помощи. А вот ходить пришлось учиться заново. Шаг. Ещё шаг. На следующий раз — ещё два…
И пришел день, когда он вспомнил всё.
Двадцатого. Да, это было двадцатого июля, полковник Монтехо напустился на него:
— Возмутительно! До коих пор вы, Исель, будете вести себя как мальчишка и испытывать хорошее моё к вам отношение? А? Я сказал и повторяться не намерен: вы остаетесь в департаменте вместо меня. Понимаете? На вас возложена ответственнейшая задача поддерживать постоянную связь с оперативным отрядом, отправляющимся в провинцию Чирики для ликвидации банды наемников, и обо всём информировать правительство. Вот по этому прямому телефону. Понимаете? — Начальник контрразведки смягчился и буркнул: — А вы, голубчик, твердите одно и то же — “возьмите меня с собой”, да “возьмите”. Мало вам поломанных в катастрофе рёбер? И пневмонию не залечили. Это точно! Вон глаза совсем больные…
Прьето про себя решил не возражать, не ввязываться в бесплодный спор. Он знал, что Старик руководствуется самыми лучшими побуждениями и желает ему только добра. Более того — приказ Монтехо о том, что в его отсутствие исполняющим обязанности начальника Хе-дос остается он, капитан Исель Прьето, нельзя было истолковать иначе, как поощрение, как высокое доверие. Без всяких скидок на молодость, без всяких оговорок! Другой бы радовался, а ему это решение, как острый нож.
— Капитан! Вы слышите, что я вам говорю?! Вам не мешало бы серьезно заняться своим здоровьем…
