Анна Ольховская - Танцующая саламандра
— Нет! Нет! Нет! Ничего не хочу слушать!
— Да прекрати ты вести себя словно малолетняя идиотка! — сильные руки стиснули запястья девушки и заставили открыть уши. — И головой хватит трясти, потом болеть будет!
— Заботливый какой! У меня от твоей отравы голова раскалывается! Что вколол-то? Собственный яд сцедил, гад ползучий?
— Очень смешно пошутила, браво! Что же касается похищения Венцеслава, так твой дружок Павел его и организовал. Уж очень он на папеньку обижен за нелегкое детство. И на весь людской род в целом. Учти, жалеть он людишек не намерен, только мстить.
— Это неправда! Это раньше! А теперь он…
Моника едва не прикусила себе язык, останавливая речь. Чуть не сдала Пашу, идиотка! Дура набитая! Истеричка в стразиках! Гламурная кукла! В башке одни опилки! Ты не Моника, ты Мальвина!
Оказалось, что если мысленно ругать себя, с чувством, с толком, до конца проникнувшись процессом, то внешние раздражители перестают быть раздражителями. Шипунов что-то спрашивал, что-то говорил, но смысл его слов до девушки больше не доходил, она увлеченно придумывала все новые и новые обзывалки.
Так увлеченно, что когда раздражитель хорошенько тряхнул ее за плечи, Моника возмущенно открыла глаза, собираясь отругать красавчика за неджентльменское поведение.
И ее глаза были мгновенно захвачены в плен.
Девушка попыталась снова зажмуриться, но даже этого не смогла сделать — взгляд Шипунова словно прикипел к ее взгляду, к ее разуму, ее воле.
Причем теперь это были не голубые человеческие глаза, а желтые, с вертикальными зрачками, глаза рептилии.
И воля рептилии, обрушившаяся на Монику всей мощью:
— Говори!!!
— Что говорить? — с трудом выдавила девушка, язык вел себя не по-товарищески, ворочался во рту полумертвым комком.
— Что ты знаешь о Павле? Что он теперь?
— Не понимаю…
— Ты начала: «Теперь он…» и замолчала. Ты что-то знаешь? Ты общалась с Павлом?
— Нет.
— Он общался с тобой?
— Нет.
Шипунов на мгновение задумался, подбирая, видимо, правильный вопрос, а затем продолжил:
— Павел дал о себе знать после похищения отца?
Язык, все более неповоротливый язык, помешал Монике с ходу ответить «да». А сама Моника, вернее, ее сознание, приколотой бабочкой бившееся под напором чужой воли, отчаянно кричало в пространство: «Паша, Пашенька, родной мой, помоги! Спаси меня, Пашенька! Не дай предать тебя!»
— Ну, что молчишь? Язык проглотила?
— М-м-м…
— Черт, кажется, перестарался… — пробормотал Шипунов, и Моника почувствовала, что тиски чужой воли слегка ослабели, возвращая подвижность мышцам.
И именно в это мгновение откуда-то издалека прилетел отклик:
«Я с тобой, слышишь?! Я всегда с тобой!»
И тиски исчезли совсем. Причем Шипунов этого явно не заметил, продолжая быть уверенным в своей полной власти над пленницей.
— Повторяю вопрос: Павел дал о себе знать после похищения отца?
— Нет.
Глава 32
Едва за Павлом закрылась дверь его комнаты-коробки, как тугая пружина, сжимавшая волю в единое мощное целое, с громким лязгом лопнула. И кипевшее внутри смертельно опасное варево из гнева, ярости, отчаяния, вины, ненависти фонтаном выплеснулось в ментальный эфир.
А эпицентр этого взрыва рухнул на колени, стиснул ладонями виски и закачался из стороны в сторону, с трудом сдерживая рвущийся наружу звериный вой. До конца сдержать не удалось, но на выходе вой превращался в глухой стон.
Ну почему, почему, ПОЧЕМУ-У-У?!!
Чем он провинился перед мирозданием?! Тем, что не умер, как остальные братья и сестры по несчастью? Выжил не благодаря, а вопреки? Стал тем, кем стал?
Но разве он навредил кому-то своим существованием? Нанес непоправимый урон экосистеме? Обществу? Человечеству в целом?
Всю жизнь, всю свою не очень долгую жизнь он был вынужден прятаться от людей, без надежды когда-либо выйти к ним, влиться в их общество, обрести друзей, любовь…
И вдруг — все изменилось, появились друзья, в его жизнь вошла Моника, сделавшая эту жизнь не просто осмысленной, а наполненной светом!
А отец? Они совсем мало успели пообщаться с Венцеславом, но еще тогда, в первые мгновения их встречи, когда Венцеслав впервые увидел его и узнал, что именно это чудовище и есть его настоящий сын…
Павел, легко «читающий» чужие эмоции, ожидал чего угодно: отвращения, черной жижей колыхавшегося внутри Магдалены; брезгливости, густо смешанной с ненавистью, — коктейль Гизмо; страха, шока, ужаса — буря эмоций большинства жителей деревни…
В лучшем случае — удивления, легко читавшегося в душах Дворкина, Мартина, Олега Ярцева.
Но никак не спокойного, уверенного принятия. Принятия самого факта — это мой сын. И точка.
А потом, постепенно, взгляд Венцеслава с каждым новым посещением тяжело раненного сына становился все теплее, а отцовской гордости в нем появлялось все больше.
И для Павла отцовская гордость и отцовская любовь стали не меньшим стимулом для возвращения в мир живых, чем любовь к Монике.
А теперь два самых дорогих для него человека именно из-за него оказались в ловушке. И если отца он уже нашел и теперь сумеет защитить, то Моника…
Его Моника сейчас в полной власти завистливой и мстительной твари!!!
«Ты палишься».
Этот негромкий голос, прозвучавший в его сознании, произвел эффект, подобный прицельному удару в лоб копытом быка. Такого, утыканного бандерильями, с корриды.
Павлу даже фейерверк искр из глаз почудился.
И звон в ушах.
Но в целом долбануло весьма отрезвляюще, даже на мгновение стало стыдно — распустил нюни, позорище!
А потом дошло окончательно. И стыд сменился страхом. Настороженностью. Готовностью к отпору. Павел автоматически проверил свои привычные, дежурные ментальные блоки — они были на месте.
«Ты не этим палишься, а эмоциями своими. Мыслей твоих даже я прочитать не могу, но горе — слышу. Именно горе, не ненависть, не презрение — горе».
«Даже ты?» — Павел снова стал прежним, сосредоточенным и закрытым. Но диалог решил не прерывать — кто бы ни был его ментальный собеседник, пока он проявил себя как союзник. — «То есть ты считаешь себя самым сильным… рептилоидом?»
На последнем слове Павел осознанно удвоил вопросительную интонацию. Потому что понять, кто с ним контактирует — человек или рептилия, — пока не смог. Слишком все быстро произошло, шок от недавней эмоциональной бури разбередил все его чувства, не забыв устроить бардак и в отделе логического мышления.
«Я ничего не считаю, так оно и есть».
«Видимо, излишняя скромность не входит в список твоих главных достоинств».
«А у меня вообще нет списка, у меня и есть всего одно, но зато самое главное и самое ценное — с точки зрения моего отца — достоинство. Самые мощные для представителя нашей расы ментальные способности. Хотя и они, если честно, оказались слабее твоих. Вот ты — уникален. И так бестолково палишься. Человеческая сущность все-таки мешает».
Всего одно достоинство… С точки зрения отца… Слова Ксандра… Его собственные ощущения там, в их доме…
Ксения. Это она.
«А может, именно человеческая сущность и сделала меня сильнее «даже тебя»? Ты об этом не думала, Ксения?»
«Все-таки узнал» — странное ощущение, словно смешок прозвенел в ушах.
Павел невольно отметил — как же все-таки удобно, оказывается, общаться ментально с тем, кто тоже может это. С обычными людьми и рептилиями так не получалось, приходилось тратить силы на отстранение от их остальных мыслей. А здесь разговор шел легко и спокойно, Павел не слышал никаких «посторонних шумов». Только диалог, больше ничего. Причем присутствовала абсолютная уверенность, что никто из посторонних их беседу не слышит. Почему, Павел не знал. Но так и было.
«Узнал, конечно. Я еще в вашем доме почувствовал твои попытки покопаться у меня в голове. Ты что, с тех пор постоянно следишь за мной? Подсматриваешь и подслушиваешь?»
«Не говори ерунды, это было бы слишком напряжно. Да и своих дел у меня хватает. Но когда ты начинаешь сильно фонить…»
«Прости, что делать?»
«Фонить. Это сложно объяснить…»
«А ты попробуй. Я-то знаю, что у меня все под контролем».
«Ну да, твои эмоции всегда соответствуют ситуации. И даже то, что ты учинил сейчас, тоже вполне объяснимо для тех, кто может слышать. Ты бесишься оттого, что Венцеслава превратили в овощ».
«Ну да, именно так».
«Если не слышать нюансов. Они не слышат. Я слышу».
«И почему же не побежала к папеньке с доносом, а делаешь вид, что пытаешься помочь?»
«Я не делаю вид, я помогаю».
«Интересно, чем же?»
«Глушилкой работаю».
«В смысле?»
«Твою истерику приглушаю, корректирую немного. Как только ты начал фонить сегодня утром…»
«Кстати, ты так и не объяснила, что значит «фонить»?»
