Владимир Гоник - Преисподняя
Записавшись в отряд, Ключников решил съездить в Звенигород. Был будний день, после ошеломительной московской толчеи Звенигород умиротворял медлительностью и тишиной. Ветер рябил воду на Москва-реке и раскачивал высокие корабельные сосны на прибрежных холмах.
Родители были на работе, Галю Сергей застал дома, она дежурила в ночь, днем была свободна, и они, не раздумывая, уединились в сенном сарае. Затворив дверь на щеколду, они привычно поднялись на полати. Под скошенной кровлей висели душистые веники первотравья — дягиль, горицвет, дубровка и мать-и-мачеха, томительный запах кружил голову, как слабое вино.
Сергей обнял Галю, от нее, как всегда, исходило ощущение прохлады, опрятной свежести, устойчивого покоя и надежного домашнего уюта. Они обнялись, радуясь встрече, и также радостно, безмятежно отдались любви, словно вошли в сильную спокойную реку, неторопливое течение несло их в жаркий послеполуденный час.
Позже они медленно гуляли по окрестным тропинкам, вышли оврагами к Городку и поднялись к Успенскому собору. С высоты холма открылась неоглядная даль, плес, речная излука, в стороне над лесом высились монастырские купола.
Сергей рассказал Гале об отряде, она обеспокоенно взглянула на него:
— Если с тобой что-то случится, я не переживу, — призналась она, и по обыденности, с какой это было сказано, он понял: это правда.
Галя никогда не старалась произвести впечатление, все, что она говорила и делала, было неизменно исполнено естественности и простоты никакого притворства, никакой игры и жеманства.
— Я думаю, пора, — неожиданно произнес Ключников.
Галя сразу поняла, о чем идет речь. Никогда прежде они не говорили о женитьбе. Галя не задавала вопросов и не торопила его, как опрометчиво поступает большинство женщин; когда подруги и родственники одолевали ее вопросами, она сохраняла спокойное достоинство и невозмутимость.
— Пора, — повторил он и спросил. — Ты согласна?
— Я счастлива, — ответила она без лукавства.
— Мне следовало это сделать раньше, — упрекнул он себя, но она тут же стала на его защиту:
— Ты раньше не мог.
— Я не хотел начинать с нищеты. А теперь у нас есть деньги.
— Я предпочла бы без них. Это опасно, Сережа, — в ее голосе угадывалась внятная тревога. — В конце концов, я работаю, могу взять еще одну ставку.
— Неужели моя жена будет работать на износ? Я сам заработаю, ответил Ключников, но снова, в который раз, подумал, сколько в ней рассудительности, здравого смысла и преданности — о лучшей жене и мечтать нельзя было.
По заросшему косогору они вышли к берегу холодной быстрой Разводни. Густой раскидистый ракитник укрывал песчаные отмели и глубокие омуты, высокая трава раскачивалась под ветром, и казалось, берега зыбко колышутся над бегущей водой.
Пахло душистой древесной смолкой, среди общего разнотравья выделялись запахи яснотка, кашки и сныти, птичий гомон наполнял заросли в долине реки, но стоило прислушаться, можно было отчетливо различить голоса славки, малиновки, иволги, а поодаль в лесу с утра до темноты вразнобой стрекотали зяблики, вили трель, подражая сверчкам, тренькали, рюмили, зазывая дождь, и неистово кидались в драку, стоило соседу приблизиться к гнезду.
Сергей и Галя легли в траву под деревья, потерялись в густой зелени, и казалось, они здесь свои, сродни траве и деревьям.
Под вечер, когда Ключников вернулся домой, во дворе его встретил отец.
— Надобно поговорить, — сказал он озабоченно и нахмурился, насупил брови, как бы в поисках нужных слов. — Неудобно, сынок… Столько лет вместе, а все молчком, молчком. У нее родители, подруги, родня… Полгорода в знакомых. А мы вроде всем голову морочим — нехорошо. Перед людьми стыдно.
— Мы уже решили, отец. Приеду на той неделе, заявление подадим. Можешь всем объявить.
— Вот и ладно, — облегченно вздохнул отец и повеселел сразу, посветлел лицом.
В Москву Ключников возвращался поздней электричкой. До Голицына он читал, не поднимая головы, людей в вагоне было немного — раз-два и обчелся. Позже народу прибавилось, электричка с диким воплем проскакивала станции без остановок, в мутной мгле за окном горели далекие фонари.
Ключников дремал, когда двери резко разъехались, из тамбура ввалилась шумная орава и покатилась по вагону, горланя во все горло и вдруг смолкла, застыла, словно наткнулась на преграду.
Девушка сидела одна с журналом в руках, напротив клевал носом мелкий мужичок, парни потоптались в проходе и внезапно швырнули мужичка на соседнюю лавку, а сами обсели девушку — двое рядом, трое напротив. Она попыталась встать и уйти, но они не пустили, усадили силой, прижали к стенке и ухмылялись, корчили рожи, и уже понятно было, что добром это не кончится.
Подняв голову, Ключников увидел испуганные глаза девушки, они были и без того большие, но испуг увеличил их, и теперь они казались огромными на побледневшем лице.
Шпана изголялась над ней, как хотела. Они были уверены в себе и в том, что никто не вступится, а вступится, они дадут укорот, чтобы неповадно было.
— Отстаньте от нее, — вмешалась какая-то женщина, но они не обратили внимания, лишь один лениво повернул голову:
— Заткнись, тетка!
Женщина умолкла, а больше никто не рискнул — впутаешься, себе дороже. Девушка озиралась в надежде, что кто-то придет на помощь, но соседи отворачивались, и она снова попыталась встать и уйти, но шпана не выпустила ее.
— Кк-у-да?! — весело заорал самый вертлявый из них, которому, судя по всему, в компании отводили роль шута.
Он выламывался больше других, кривлялся, ерничал, хлопотал, не переставая, чтобы развлечь приятелей.
Девушка поняла, что ей никто не поможет, и сжалась, затравленно смотрела на обидчиков и беспомощно отстранялась, когда они тянули к ней руки.
Ключников знал повадки шпаны. Тупые и злобные, они, как бездомные собаки, сбивались в стаи, которые рыскали повсюду в поисках добычи. Каждый сам по себе был ничтожен, но вместе они были опасны, и потому уповали на стаю: в стае их разбирал кураж, в стае они мнили себя сильными и значительными, стаей они мстили всем прочим за свое ничтожество в одиночку.
Такие стаи были сущим бедствием повсюду. Они были плоть от плоти режима, который с первого мгновения, как возник, ставил человека ни в грош, возведя произвол и насилие в норму, изо дня в день доказывая, что все дозволено. И потому отребье по всей стране уверовало: так есть, так должно быть.
Ключников надеялся, что они покуролесят и отстанут, но, не получая отпора, они лишь наглели и расходились; уразумев, что все их боятся, они победно озирали вагон.
Один из них был верзила, вероятно, спортсмен, он надменно бычился и свысока, лениво поглядывал по сторонам; он был накачан без меры, майка едва не лопалась на груди, и как все верзилы, он был медлителен и сонлив.
Ключников окинул взглядом вагон: рассчитывать на помощь не приходилось. Пассажиры помалкивали, делали вид, что происходящее их не касается, но понятно было, что они боятся.
В вагоне повисла зловещая немота, в тишине стучали колеса, и было что-то мертвое в общем молчании, как будто всех разбирала общая хворь. Но то был страх, тошнотворный страх, каждый, кто прятал глаза, полагал, что если не встревать, то его не тронут, иные глазели с любопытством, посмеивались, а на лицах некоторых держался неподдельный интерес.
Впереди предостерегающе завыла сирена, вагон мчался стремглав, раскачиваясь на рельсах, и отчаянный медный вопль был в ночном пространстве, как трубный глас свыше; далеко окрест, тем, кто слышал его, становилось не по себе.
Ключников присмотрелся и определил в стае коновода, им оказался рослый блондин с длинными волосами. У него были шалые глаза и что-то безумное в лице, нескончаемая истерика, понятно было, что он постоянно взъяривает себя и готов на все, чтобы доказать свою власть.
Наглее других держался шут. Он тянул к девушке руки и громко, на весь вагон смеялся дурным ломким смехом.
Ключников поднялся, никто не обратил на него внимания, видно, решили, что он собирается выходить.
— Кончайте, — сказал он спокойно, надеясь, что они угомонятся.
Но они уже вошли в кураж, и любое слово поперек мнилось им досадной помехой, которую следовало стереть в порошок.
— Что?! — взвизгнул шут, словно не веря ушам.
— Сейчас под колеса сбросим, — пообещал главарь, вставая.
По правде сказать, вырубить его не составляло труда. Он не успел подняться, Ключников ударил его коленом в пах, потом рубанул наискось ребром ладони по шее, такой удар обычно ломал ключицу. Парень обмяк, согнулся и мешком осел на лавку.
Верзилу Ключников без промедления ударил ногой, потом быстро нанес кулаком удар снизу в челюсть, подключив бедро и вложив в удар вес тела. Апперкот удался на славу, Ключников тотчас сплел пальцы в замок и ударил сверху двумя руками в затылок, как будто рубил дрова.
