Леонид Словин - Такая работа
— А может, в агентстве. Я-то Москву не знаю…
— Точнее, в подмосковном пансионате, отдыхающим.
Варнавин молчал.
— Мы вам еще покажем человека, который приехал по этому билету из Москвы…
Ни звука.
— Свои вещи вы сдали в камеру хранения за шесть дней до приезда сюда…
Молчание.
— Ну? — спросил Карамышев.
— Билет я мог купить с рук… Сейчас не помню. Голова устала. Билеты в поезде отбирают, и проводница могла мне дать чужой билет. Ошиблась. Могло так быть? Варнавиных по стране — тыщи! Может, кто-нибудь из них и приезжал в город и сдавал вещи в камеру хранения. Только не я. Это все еще надо проверить. Ну, а если все это и подтвердится, тогда что? — Это был уже не притихший, невозмутимый Волчара. Он говорил то, что давно уже продумал, не говорил, а кричал громко, низким голосом, и губы его кривились и плясали в бессильной ярости. — Тогда что? Тогда, значит, именно я совершил преступление… А свидетели у вас где? Где доказательства? Вам дело надо списать?! А мне — в тюрьму?! Повыше вас есть начальство! Я голодовку объявлю — мое преступление небольшое — попытка на кражу. Кончайте его и передавайте в суд! Все!
— Кричать не надо, — посоветовал Ратанов, — мы народ пугливый, можем разбежаться…
— Дело ваше, — сказал Волчара тише, но снова стать тихим и безучастным ему уже не удавалось.
— Но с какой целью вы все это делали? Камера хранения, билет? — спросил Карамышев.
— А это я вам скажу при окончании следствия, когда ознакомлюсь с делом в порядке двести первой…
Хотя Ратанов и Карамышев допрашивали его опять в кабинете Альгина, Ратанова и здесь одолевали телефонные звонки. И по этим звонкам, по коротким, осторожным ответам Ратанова Волчара быстро догадался, что в городе происходят какие-то неприятные для них события, и заняты они, к счастью, не им одним.
Когда Варнавина увели, Карамышев сказал, но не так уж звонко и радостно, как после первого допроса:
— Вот это рыба-рыбина!
На шестнадцать часов было назначено оперативное совещание. Шальнова и Веретенникова вызывали «на ковер» к подполковнику Макееву, и оба они вернулись оттуда злые и раздраженные.
Впереди были сорок минут физического отдыха. В окна большой светлой комнаты заглядывали ветки тополей, на новом малиновом ковре нежились солнечные зайчики. Веретенников сидел за столом, вытянув свои полные, красные, как у прачки, руки, и нетерпеливо постукивал карандашом по чернильнице. Его круглое одутловатое лицо было непроницаемо. Из репродуктора, который Шальнов никогда не выключал, доносилась приглушенная непривычная мелодия — передавали концерт классиков персидской музыки.
Рогов и Тамулис устроились рядом с Гуреевым позади всех на диване, намереваясь при случае соснуть минут пятнадцать. Барков сел на стул рядом с ними. Однажды на этом диване ему приснился страшный сон и потом весь день преследовали одни неприятности — так он шепнул Рогову. Однако тот хорошо знал природу снов и сновидений, читал, как он выразился, специальную литературу по этому вопросу и с дивана не ушел.
— Положение в городе создалось крайне тяжелое, — начал Шальнов. — Такого, какое мы сейчас имеем, у нас, как говорится, никогда не было. — Он старался говорить строго и на уровне. — И с о з д а л о с ь о н о б л а г о д а р я н а ш е м у б е с п е ч н о м у о т н о ш е н и ю… Четыре квартирные кражи не раскрыты, я имею в виду две с прошлого года. Универмаг. Убийство Мартынова. И все вот в этой части города. Тут на учет нужно было всех брать. Ратанов этого не делал, и вот, что мы пожинаем…
— В Финляндии за год меньше краж, чем в районе Торфяной, — громко засмеялся Гуреев.
Барков прошипел сбоку:
— Заткнись ты со своей Финляндией…
Шальнов постучал карандашом по настольному стеклу:
— Тише. Я долго говорить не собираюсь. Нужно работать. Егоров имеет слово.
Веретенников недружелюбно посмотрел на Егорова и наклонил голову над блокнотом.
— Конечно, работаем мы еще плохо, — сказал Егоров, — правда, все стараются… И старые, и молодые… Будем искать. А трудно не потому, что воров стало больше. Как раз наоборот: когда шпаны много было, раскрывать было легче. Может, все наши нераскрытые преступления — дело одних рук? Ведь так уже было, когда у нас в городе трещали сараи. Что только ни думали! А все было делом рук одного человека — Чигова! Вот и бери на учет! Мы с Игорем Владимировичем уже говорили: когда мы обычно арестовываем рецидивиста, у нас, как правило, на время вовсе прекращаются преступления. Все замирает. А после ареста Волчары — наоборот! В чем здесь дело? Пока непонятно.
— Не нужно замазывать наши недостатки! — Веретенников внезапно поднялся. — Садитесь, товарищ Егоров. Нужно заострить на них внимание коллектива, а не выискивать объективные закономерности! У нас в отделении, — голос его зазвучал глухо, — нет еще подлинного чувства тревоги и обеспокоенности создавшимся положением…
На диване зашевелились.
— Мы много рассуждаем, философствуем, извините, болтаем… Делать надо. Надо не давать покоя преступному элементу: дергать, таскать, вызывать на беседы, чтоб чувствовали, что мы о них не забываем… Побольше ночных проверок…
— Но есть же неприкосновенность жилища советского гражданина.
— Рогов! — повысил голос Веретенников. — Я вам слова, кажется, не давал… Нам нужно, пожалуй, начать не с раскрытия краж, а с поднятия дисциплины в отделении. Процветает панибратство, круговая порука. У нас здесь не научно-исследовательский институт, товарищ Рогов, здесь о р г а н ы, если хотите, карательные… — Веретенникову не хватало воздуха. — Давайте товарищ Гуреев, — миролюбиво кивнул он Гурееву, — как думаете работать над кражей с Наты Бабушкиной?
— Передаем лирические песни советских авторов, — донеслось из репродуктора.
Гуреев пригладил шевелюру.
— Вызывать на беседы всех освободившихся в этом году из мест заключения…
— Мы почти со всеми беседовали, — негромко сказал Ратанов.
— Ничего, им повезло. — Гуреев улыбнулся.
Ратанов, поморщившись, оглянулся: он увидел недовольное, но спокойное лицо Егорова, насмешливые и злые глаза Баркова. Рогов уже не дремал и с явной неприязнью смотрел на Веретенникова. Им напомнили о дисциплине, и теперь уже ни один из них не выскочит, как мальчишка, со своими соображениями. Но внутренне они не принимали того, что им говорил Веретенников, и знали, что скоро вернется из отпуска начальник отдела.
Что понимали такие, как Веретенников, под притонами? Любую квартиру, где после двенадцати играла радиола и собиралась молодежь. А разве сами они не так давно не спорили с соседями и не заводили радиолу? Студент для веретенниковых был потенциальным грабителем, мать-одиночка — особой легкого поведения. А вместо участия к судьбе людей, случайно сбившихся с пути, выбитых из колеи нормальной жизни, они могли предложить только ночные проверки, приводы, запугивание. Это веретенниковы называли профилактикой преступлений. Так они готовы были профилактировать и вора-рецидивиста, и восьмиклассника, смастерившего себе пистолет. Это они еще недавно говорили: «Что такое общественность? Чем она может помочь? Горбатого могила исправит…» Теперь они все горой стояли за п р о ф и л а к т и к у — это не требовало ни изучения конкретных дел, ни анализа оперативной обстановки. Ответ всегда был готов: таскать, не давать покоя, беседовать…
— Кроме вреда, это ничего не принесет, — сказал Ратанов. — Партия перед нами поставила задачу искоренения преступности. Нам нужно разграничить меры в отношении людей, которые не хотят трудиться, и тех, кто случайно может стать на неправильный путь. Нельзя сваливать все в кучу…
— Дискутировать будем в другом месте, товарищ Ратанов, — жестко сказал Веретенников, и все переглянулись: Веретенников никогда не осмеливался так разговаривать с Ратановым.
— Тем не менее я договорю, а вас попрошу не перебивать… Тревога в отделении есть. Нет показной «заплаканности». Никто не считается со своим личным временем. Это и есть мерило обеспокоенности. Возможно, я что-то упускаю.
— Вам и подсказывают, — проворчал Веретенников.
— Да, да, — но уже совсем мягко сказал Шальнов, — больше крутиться, меньше философствовать. Не давать преступному элементу покоя…
— Это уже было, — довольно громко сказал Рогов, — сейчас другое время — каждый день головой думать надо.
— Время другое, да люди те же, — с нажимом сказал Веретенников. — Кончайте, товарищ майор, совещание. Все. Работать надо.
10
Жизнь в отделении шла своим чередом, но Ратанов чувствовал, что над ним сгущаются какие-то тучи и что это становится заметным для окружающих. Ратанов старался не обращать внимания на тревожные симптомы. Правда, он выбрался на воскресенье к полковнику Альгину, но, увидев, как упивается Альгин отдыхом в кругу семьи, пришедшим к нему после почти полутора лет нечеловеческого напряжения, не стал его беспокоить. Он знал, что Альгин завтра же поехал бы в управление.
