Дмитрий Вересов - Тихий Дон Кихот
— Да откуда ему знать-то об этом?
— Значит, на самом деле?..
— Самого дела, доченька, на свете не существует. Отец твой — в соседней комнате храпака дает. Вот он — папка-то твой. Тот, кто кормил, поил и в школу водил. Кто меня прикрыл. И слова мне не сказал за всю мою жизнь плохого. А на самом деле оно как, так и знать никто об этом не знает.
Они помолчали. Мама вертела бокал и очень внимательно смотрела через него на свет, как будто бы проверяла его качество. Аня положила подбородок на сцепленные замком руки и сосредоточенно рассматривала бутылочную этикетку. Виноградная долина была как будто бы с другой планеты.
— Ты говоришь, прикрыл… Так ты что же, папе говорила? — Аня смотрела на мать расширившимися от удивления глазами.
— Он не спрашивал, — покачала головой Мария Петровна. — Но догадаться бы мог… Если бы подумал. А вот думал он или нет, я тебе сказать не могу. Он мне не говорил. Поженились мы осенью. Мог бы посчитать. Только вот не царское это дело. Да и давно было. Забылось уже все. Забылось, как не было.
Она замолчала и все качала головой.
— А откуда же тот-то узнал? — спросила она, наконец.
— Ему сказал некто Пафнутьев, Вилен Сергеевич. Ты ведь его тоже знала? — сказала Аня тихо.
— Пафнутьев?! — воскликнула мама, захлопав глазами. — Пафнутьев, говоришь? Этот мерзкий парнишка?
— Ну, парнишкой я бы его не назвала. Его, кстати, и на свете уже нет…
— А Пафнутьев-то откуда узнал? Его и близко там не было!
— Он наблюдал за вашим романом на конференции. Даже говорил мне, что секретарь обкома называл вас Рамеа и Жульетта.
— На какой конференции? — мамины брови съехались у переносицы. — Боже мой, господи… Даже не думай! Ромео не имеет к этому никакого отношения!
— А кто же имеет? — ошарашенно спросила Аня.
— Совершенно другой человек… — Мария Петровна на секунду закрыла лицо руками. Потом тряхнула головой, видимо, отгоняя непрошенные воспоминания.
— Мамочка, ты неподражаема, — выдохнула Аня и залпом выпила свой бокал с портвейном.
Мир рушился на глазах, и самое смешное, что Аня сама все это затеяла. Надо было спокойно принимать дары и удары судьбы, ни во что не вмешиваясь. Вошел в ее жизнь Брежнев со своим отцовским подарком — прекрасно. Зачем было бередить чужие раны? Трясти маму, вот уже двадцать с лишним лет живущую в трудах и заботах рядом с папой. Стала копать, и вот тебе — накопала. И сама теперь была не рада.
— Мама, я не понимаю. А кто он, этот человек? — И видя, что Мария Петровна независимо молчит и довольно хорошо собой владеет, она воскликнула: — Только давай скорее говори, а то я твоего молчания не выдержу!
— Анюта! Только успокойся! — сказала мама голосом человека, который хочет сообщить ужасную новость. — Я не знаю, кто он. Я пыталась узнать… Но ничего не вышло. Посмотри-ка в щелочку, папка не проснулся?
— Спит, — прошептала Аня, возвращаясь от двери в комнату.
У Марии Петровны разгорелись от вина щеки, глаза заблестели молодым огнем, и Аня вдруг увидела ее молодой комсомолочкой, веселой и увлекающейся активисткой. Как можно быть активисткой в одном, и не быть ею в другом! Наши недостатки — лишь продолжение наших достоинств.
История Маши Гвардейцевой была не проста. Одно дело закрутить любовь на комсомольской конференции в Ленинграде, а потом прикрыть грех, в срочном порядке выйдя замуж за давно вздыхающего по ней Лешу. Но Маша успела много больше. Пережив в мае глубокое чувство и не сумев отделить его от общей эйфории краснознаменного энтузиазма, Маша вернулась на родной завод. Разлука с Сергеем Брежневым печалила ее не сильно. Она была счастлива оттого, что все это с ней случилось. Душа ее пела. Жизнь казалась прекрасной. Не было у нее еще жизненного опыта, а потому казалось, что источник счастья никогда не иссякнет. Что не в Ромео дело, а в самой жизни.
Но прошел июнь, а ничего не происходило. Стало остро чего-то не хватать. И она подумала, что не хватает праздника, деятельности, работы. А тут и подъехали из города комсомольцы для обмена опытом. Кто должен был с кем делиться опытом, они разобрались быстро. Разбили палаточный городок на другой стороне реки. На поляне растянули волейбольную сетку. Устроили чемпионат ЖБИ. И победы, и поражения отмечали сообща за вечерним костром и пением песен. А потом один парень, такой Андрей Калинников, взял гитару и так несмело, потихоньку стал струны перебирать, совсем не по-походному, не на ход ноги, а переборами. Так здесь еще никто играть не пробовал. И завел какую-то цыганскую песню, которая сразу вытянула из Аниной души все жилы. И казалось ей, что настоящее место ее в цыганском таборе, а не в комсомольской ячейке. Так душу разбередил, что хоть в реку топиться иди.
Или полюби кого-нибудь до смерти. Да хоть того, кто так умеет ласкать гитару.
Маша выбрала второе.
— Только знала рожь высокая, как поладили они, — мрачно подытожила Аня мамин рассказ.
— Зато милая моя, — покачивая головой в такт своим словам, нараспев произнесла Мария Петровна, — знаешь, как прекрасно лежать в траве, держаться за руки и смотреть на звезды. Перед тобой бездна. И, кажется, упала бы туда. Да только спину крепко притягивает Земля. И если ты появилась после тех ночей, то и жизнь у тебя должна быть особенной. Разве это плохо?
— Что значит «если»?.. Ты все-таки не уверена? — спросила Аня, потрясенная мамиными откровениями. Она даже и не подозревала, каких страстей женщина — ее родная мама. И куда они потом все подевались? Вылились в вечное недовольство мужем?
— Не лови меня на слове… — Мария Петровна с торжеством смотрела на дочь. Что ж, было чем гордиться. — Все именно так и было.
— И что же потом? Почему ты не вышла за него замуж?
— «Замуж…» — передразнила мама. — Это ты у нас только замуж все время выходишь… Зачем? Мне и так было хорошо.
Но хорошее быстро заканчивается. Комсомольцы разъехались по своим городам и весям. А Машина готовность любить все и всех заметно пошла на убыль. Перестало радовать солнце. А любимый аромат жасмина стал вызывать стойкий рвотный рефлекс. Разобравшись, наконец, со здоровьем и немало удивившись, Маша все-таки сделала попытку связаться с предполагаемым отцом ребеночка. Ей хватило ума и самостоятельности ни одну живую душу не посвящать в курс сложных событий своей личной жизни. Она выбила себе командировку в Питер. Дошла до горкома. Получила списки комсомольского отряда, отправленного на ЖБИ. С замиранием сердца выписала на бумажку городской адрес любителя цыганских романсов и отправилась наводить мосты.
Долго плутая по дворам на Стремянной улице, она, наконец, нашла нужную квартиру. Испытывая вполне оправданное волнение, она позвонила в дверь. Ей открыл незнакомый прыщавый юнец. Именно он и оказался Андреем Калинниковым. Вот только на ЖБИ он поехать тогда не смог. А кого отправили вместо него — не имел никакого понятия.
Маша не сдалась и тут. Вернулась в горком. Нашла ответственных, все спросила. Но девушка, занимавшаяся личным составом группы по обмену опытом, в конце концов призналась, что имени заменившего не знает. Кто-то его нашел, по-быстрому уговорил, а документы переоформлять уже никто не успевал. Да и надо ли?
Наверно, не надо, согласилась Маша и на негнущихся ногах спустилась по торжественной мраморной лестнице Ленинградского горкома комсомола.
И уже на обратном пути со свойственной ей энергией принялась обдумывать дальнейшее обустройство своей молодой жизни…
— Только пообещай мне одну вещь! — сказала Мария Петровна с легким нажимом. — Никогда! Никогда не говори об этом с отцом.
— Мама, ну о чем ты… — заверила ее Аня. — А что же Брежнев? Знаешь, он на радостях мне дом подарил. Понимаешь — дом! Отцовский подарок! Мне его теперь, значит, возвращать нужно… Неудобно.
— Далеко пошел, значит, Ромео, — сказала мама голосом женщины, знающей себе цену. — Ну да это сразу было понятно. А дом не отдавай. Мы с тобой его заслужили! Есть все-таки Бог на свете…
Корнилов заехал за Аней уже совсем поздно, около полуночи. Подчеркнуто вежливо поздоровался с тещей. Поцеловал ей ручку. Сказал даже какой-то не особо замысловатый комплимент. Но маме вполне хватило. Она расцвела. Михаил ей очень нравился. И Аня почувствовала себя польщенной. Как оказалось, мама была ценителем искушенным. Отца будить не стали. И Корнилов повез Аню домой.
— Ну что, Аня? Раскололась моя драгоценная теща? И пытать не пришлось…
— Корнилов, отставить грубый солдатский юмор! — скомандовала она. — Тебе и без этого будет над чем посмеяться…
— Так что, Анюта… Быть или не быть? Твой это дом или не твой?
— По поводу дома я пока не решила. А вот отец — не мой. Причем, ни тот и ни другой. «Когда б мы жили без затей, я нарожала бы детей от всех, кого любила»…
