Елена Арсеньева - Безумное танго
И какая связь могла быть между преуспевающей докторшей престижного заведения и торговкой с Мытного рынка? Или Надя некогда обсчитала Фаину, может быть, продала ей гнилые мандарины, и теперь та свершила страшную месть? Вдобавок Алёна сама, своими руками открывала упаковку с самбревином, сознания она при этом не теряла, в анабиоз не впадала, так что никак не могла Фаина подменить ампулу!
– А когда ты за йодом выходила? – с невинным видом подсказывал Юрий. – Почему, кстати, исчез из аптечки этот йод? Ты вышла, а Фаина достает ампулу с инсулином из кармана, кладет на твой столик рядом со шприцем, где только что был самбревин, а его прячет. Сколько на это нужно времени? Секунда? Две? Три?
– Две или три, – невольно соглашалась Алёна. – Но это чепуха. Если так, почему Фаина выводила меня из-под следствия? Зачем спрятала ампулу? Логики нет. Если она хотела свалить на меня убийство, так и валила бы.
– Это у тебя нет ни грамма логики, – начинал сердиться Юрий. – Сама же доказывала мне, что она не могла позволить нанести урон репутации центра. И на тот случай, если ты вдруг начнешь шевелить мозгами и нехорошо удивляться, тебя надо было спровадить подальше.
– Ага, – издевательски кивала Алёна. – И тогда Фаина позвонила в Амман знакомому работорговцу, тряхнула своими связями с иорданской мафией… Так, что ли?
– Откуда мне знать, какие у нее связи? – пожимал плечами Юрий. – Факт тот, что именно она пристроила тебя на это «хорошее, денежное место». Верно?
– Ну…
– А зачем?
– Не знаю… Не знаю! Не могу поверить, что это все взаимосвязано! Детектив какой-то дурацкий получается!
Ну вот! У него – фантастика, у нее – детектив. Однако в отличие от Юрия, который намеревался немедленно, буквально при первой возможности выяснить с Саней Путятиным отношения, Алёна не собиралась ни встречаться с Фаиной, ни звонить ей. И стоило Юрию коснуться в разговоре этой темы, как она умолкала, отводила глаза и замыкалась в скорлупу такой отчужденности, которую правильнее было бы назвать броней. Алёна недвусмысленно давала ему понять, что в ее новой жизни ему нет места, и это так ранило его, так неожиданно больно ранило, что он старался не думать, как это будет: вот они приедут в Нижний, вот возьмут такси, доедут до ее дома – и что? И все?
Думай не думай, гони от себя эти мысли или дай им волю, а проклятая минута настала наконец: такси, которое они без проблем взяли на привокзальной площади (вернее, это их взял штурмом низенький, широкоплечий, белобрысый таксист, выиграв сражение с многими конкурентами!), пробралось по улице Высокова, свернуло, переваливаясь на колдобинах, в проулок… Не горело ни одного фонаря, и во всех окрестных домиках было темно – здесь, на этой совершенно деревенской улочке, по-деревенски рано ложились спать, хотя невдалеке, за оврагом, сверкали огнями многоэтажки Верхних Печер, одного из самых больших городских микрорайонов.
– Дальше куда? – притормаживая на углу, недовольно спросил таксист, который, заполучив их в свою собственность, мгновенно утратил рыночную обходительность, превратившись в типичного хамоватого «совка». – Темно, как у негра в заднице.
Дорожка, конечно… Надо бы добавить за такую дорожку!
– Не надо, – ответила Алёна. – Я здесь выйду. Во-он там мой дом, над самым оврагом, в двух шагах. Возьмите деньги. Потом, значит, отвезете молодого человека на Горького, угол Студеной. Спасибо. Ну, пока!
Это легковесное словечко адресовалось Юрию. Он дернулся было вперед, даже схватил Алёну за руку, но тотчас разжал пальцы. Вроде бы они сто раз обсуждали проблему его вынужденного иждивенчества, сто раз Алёна возмущенно повторяла, что на такую чепуху не стоит обращать внимания, он живет вовсе не за ее счет, а оба они живут за счет проклятущего Алима, гори он огнем в своем магометанском аду, – а все-таки судороги ущемленного самолюбия то и дело скручивали его в самые неподходящие моменты. Вот как сейчас, например, когда она заплатила таксисту и за него.
Нет, не об этом надо было думать, надо было вцепиться в нее обеими руками и не отпускать, попросить разрешения проводить до крыльца, посмотреть, как там у нее дома, не учинила ли какого безобразия сестрица, а если это безобразие все-таки имеет место, позвать Алёну к себе, без всяких задних мыслей, просто переночевать, прийти в себя… Но Юрий слова не мог толкового сказать, только прохрипел:
– Ну, пока. Спасибо…
– Не за что! – отозвалась Алёна так же легко и весело, открывая дверцу со своей стороны.
– Постой! – встрепенулся вдруг Юрий. – Мой телефон 30…
– Не надо, – перебила она. – У меня плохая память на телефоны, а здесь слишком темно, чтобы записать.
– У меня, между прочим, свет работает, – обиделся вдруг водитель, но демонстрировать достоинства его «Волги» было уже поздно: Алёна проворно выскочила из машины и, держа на отлете пластиковый пакет (купленный на вокзале в Москве, потому что трофейный, из Аммана, все-таки порвался в поезде, в толчее, жаре и суматохе плацкартного вагона), быстро зашагала вперед, иногда оступаясь на колдобинах.
– Ну что ж, долгие проводы – лишние слезы, – философски заключил таксист и, резко, виртуозно развернув автомобиль на крохотном пятачке, начал выбираться на шоссе.
Юрий обернулся. Показалось или высокая тонкая фигура тоже обернулась? Или это просто белая сирень веткой дрогнула? Он изо всех сил всматривался в сгущающиеся сумерки, но ничего не разглядел.
Варвара Васильевна Громова. Февраль 1999
Она без этого жизнь прожила и вполне могла бы прожить и те немногие годы, что ей еще оставались… Зачем было бередить воспоминания? Тем более что и воспоминаний никаких не получилось. Варвара Васильевна даже боялась, что даст себе волю, расчувствуется ненужно, еще заплачет, не дай бог, говоря обо всем, чего не забывала ни на мгновение все эти годы… о том, например, как сбегала когда-то на фронт, а ее возвращали раз за разом, и как мама сначала плакала, а потом вдруг махнула рукой и сказала: «Иди, Христос с тобой! Господи, сохрани ее, помоги ей!..» А ее это только злило, потому что Бога нет, и это все знают!
Варвара Васильевна боялась, что забудется – ну, как забываются старухи в разговоре с молодыми и, побуждаемые извечным желанием научить, наставить дитяток на путь истинный, начинают вдруг все выбалтывать о себе – самое сокровенное.
Расскажет о Даниле, о Сереге, о неродившемся ребенке, о том, как призывала Бога на помощь в самые страшные минуты жизни, хотя не верила в него. И, очнувшись в госпитале, уже зная, что у нее никого больше не осталось, ни Данилы, ни его сына, а может, дочери, она все равно молилась – теми же самыми мамиными словами: Господи, мол, сохрани, помоги. Ждала от него чуда, а он… С тех пор это слово – Господи – никогда не произносила, даже мысленно, кляла себя за то, что сдалась, попросила у него помощи. Все равно как врагу в ножки поклонилась! Из-за Бога она и рассорилась навеки с племянницами Катериной и Лидой, с дочками Лиды, Алёной и Ингой. Все они были верующие, кроме Инги, конечно, но неизвестно, что хуже…
Но Варвара Васильевна напрасно боялась. Выступление ее в школе, носящей имя 23 февраля, Дня Советской, теперь, стало быть, Российской армии, в этот самый день вышло таким сухим и холодным, будто она отроду пороха не нюхала и все, что было у нее за душой, это казенные строчки из какого-нибудь старого, еще советского учебника: «22 июня 1941 года немецко-фашистские войска без объявления войны… Это были самые тяжелые годы в жизни нашего великого государства… Только советский патриотизм, беззаветная любовь к Родине позволили нашему народу под руководством Коммунистической партии…»
Все эти слова были совершенно правильными, но от них глаза ребятишек, согнанных слушать «ветеранку», мгновенно остекленели. И лица учителей стали скучными и унылыми. Такие-то общие слова они небось еще лучше умели говорить!
Варвара Васильевна бубнила свое, сурово глядя в стенку, а ребятня – свое. Кто-то встал и ушел, кто-то завозился с девчонками. Резались даже в картишки на ноутбуке! Краткий проблеск внимания вернулся, когда «ветеранка» начала показывать все свои и мужнины награды по отдельности, особенно Золотую Звезду Данилы.
– Она впрямь золотая? – спросил какой-то шкет, и когда Варвара Васильевна ответила, что да, впрямь, на какое-то время в зале воцарилась почтительная тишина.
– И если вы ее продадите, она дорого будет стоить? – спросил шкет.
У Варвары Васильевны почему-то затряслись руки, но она сдержанно ответила, что ничего не продает из того, что дорого ей как память, и тут выплыла завуч по воспитательной работе и начала благодарить «нашу дорогую гостью», вручать ей цветы…
Глаза у нее были прыткие, они так и шныряли с лица гостьи на стол, где лежали награды, и Варвара Васильевна доподлинно знала, о чем думает завуч: о том, сколько будет стоит Золотая Звезда Героя Советского Союза, если ее продать. Наверное, немалые деньги! За квартиру можно заплатить, купить новое пальто и еще что-нибудь для себя и в семью… Вообще, как следует подлатать семейный бюджет, изрядно прохудившийся: у учителей средняя зарплата триста рублей, а разве на эти деньги проживешь, особенно если даже их вовремя не платят?!
