Владимир Югов - Человек в круге
Шаруйко смутился. И вдруг показал мне губами: могут подслушать!
Я растерялся. И тоже губами — а что подслушивать-то?
Он скривился в усмешке — шут его знает!
— Ладно, — махнул я рукой, — ты вовсе оборзел. Понимаю! Спасибо, что напомнил о… Впрочем! Шугов, конечно, сволочь! Знай ты об этом. И пусть знают все твои сержанты. Я о нем не только слова хорошего не напишу дурного не скажу! Чтобы он околел! Сколько горя принес!
Шаруйко показал мне тихонько палец: мол, здорово!
Машина вновь меня ждала. Но шофер, когда я попытался сесть, сказал вежливо:
— К Вячеславу Максимовичу заходили?
Я ответил, что не заходил.
— Он специально звонил. Зайдите, пожалуйста.
Я повернул обратно. Показал документы в трех местах. И стою уже перед генерал-полковником Ковалевым Вячеславом Максимовичем.
— Уж больно строго ваше полугражданское высокочтимое учреждение!
— Бдительность везде должна существовать! — Он, товарищ генерал-полковник, звонко, рассыпчато рассмеялся. — Чего, напугался такой системы? Еще тебя в шоры она не брала? Неужели не брала за твои проделки в газете? Вон, как докладывают умные люди типа Железновского, в «Комсомолке» главного смутьяна недавно на партсобрании из рядов КПСС выгоняли. Мужик притворился сердечником, инфаркт, говорит! А тогда, когда писал, что комсомол в баньке… то есть по начальству огнем прямым… То сердце у него не болело! И когда ферганскую какую-то ерунду прописывал — тоже про девок, которых баи нынешние трахают… то опять же сердце не болело…
— Читал я все это, — махнул беспечно рукой. — Я такого сроду не писал и писать не стану.
Я врал. Мне хотелось так писать. Но я ведь не умею так писать. И масштабы мои не такие, как у журналиста, которого сейчас поедом съедает первый секретарь ЦК комсомола. Об этом кто-то смело вякнул вчера на совещании, но закрыли рот и не дали больше говорить.
— Слушай, ты верно сказал. Писнул бы о нашем возрождающемся учреждении. Ты знаешь, большое будущее. Я тебя на ставку поставлю. Создай нам патриотическую книгу.
— Сколько дадите?
— За всю книгу? Да ничего не пожалею. Только, чтобы с фотографиями. С историей. У нас, знаешь, сколько замечательных людей? Да в любом кабинете можно найти замечательного человека. Я сам кадрами занимаюсь. Так что давай, я позову человека? Мы сейчас оформимся. Учтем все честь по чести. Найдем фотографа. Лады? А?
— Давайте перенесем этот разговор. Месяца через два-три я, может, возьмусь. А сейчас, ей Богу, пишу вещь. Тоже патриотическую. О комсомольском подполье на Украине.
— Чего они там на этой Украине только не делали в подполье! Почитаешь — так всех немцев они, украинские партизаны, укокошили! А когда к ним в Западную Украину пришли мы… Так они нам в спины… Все продырявили!
Мы остались довольны друг другом. Я пообещал приехать через два месяца, и тогда мы заключим договор на создание патриотической книги об этом замечательном учреждении. Я о нем, этом учреждении, наслышался уже много анекдотов.
Вернувшись обратно к машине, я, только мы отъехали, спросил шофера, глядя на телефон в машине:
— Вячеслав Максимович так вам приказывал насчет того, чтобы я к нему зашел?
— Ну, а почему по-другому? Телефон для того и существует.
Шофер повернулся ко мне, милый человек с волевым интеллигентным, явно не водительским лицом.
— А звонит по этому телефону некая Елена Зиновьевна Мещерская?
— Звонит, — ответил он. — Пять минут назад звонила. Кстати, спрашивала о вас. Не хотите ли поговорить? Или боитесь, что разговор состоится в присутствии работника органов?
— Позвоните.
Он поднял трубку, набрал нужный для разговора номер.
В трубке был хорошо слышен мне Ленин голос.
— Да? — пропела она. — Сеня? Это вы?
— Я, Елена Зиновьевна. Тот молодой человек спортивного вида, о котором вы спрашивали, уже поговорил с Вячеславом Максимовичем. Он здесь, в машине.
Водитель протянул мне трубку, правя ловко одной рукой.
— Лена, — тихо сказал я, — ты догадалась, что я здесь. Я хочу, наконец, поговорить…
— Я видела тебя вчера. Не скажу — где.
— В гостинице. Ты была с…
— Вообще рядом сидящего не бойся. Но больше не говори. Что ты хочешь теперь?
— Я хочу, чтобы ты познакомила меня с письмами Шугова.
— А ты спросил? Они есть?
— Я, думаю, есть. — Я почему-то верил своему соседу и говорил открыто, не боясь. — Ты же любила и любишь его.
Долго, целую вечность, длилось молчание. Потом я услышал ее слезы.
— Не плачь! — попросил я, и очень радовался тому, что она плачет: пусть этот молодой милый интеллигент, сидящий рядом со мной и ловко управляющий «Волгой», поймет, если не понял до этого, что есть любовь на свете, что звонки через него от Вячеслава Максимовича к ней, Елене Мещерской, не так и окончательны: следует за ними неизвестность.
Лена все плакала.
— Не плачь, — опять попросил я ее. — Не стоит плакать… И прости меня, что я так долго много не понимал.
— А кто из вас, мужиков, что-то в женщинах понимает!
Она заплакала пуще. Водитель взял одной рукой меня за плечо. Я увидел доброе лицо молодого человека, упрашивающее меня больше не тревожить женщину. Мы встретились взглядами: нет, он никому не расскажет о нашем с Леной разговоре.
7
Письма Павла Шугова. Что скрывает буква Н.?
Бывший сержант Шаруйко вносит ясность.
Дружба Павликовой с Леной.
Почему полковник решил перейти границу именно на этом участке?
Что означают предупреждения генерала Ковалева?
Я знал, что есть эти письма. Я почувствовал это тогда, когда к нам в гарнизон приезжала на гастроли труппа из Москвы и артистка Вероника Кругловская передала мне письмо от Елены Мещерской. Я был тогда на одном из их концертов и мне довелось, несмотря на дикую ревность (наверное, деланную) моего сотрудника, поэта Пети Петрова, поговорить с Вероникой еще раз.
— Боже, как она страдает! — сказала Вероника. — Это письмо не для вас, как мне кажется. — Вероника была серьезней, чем мне показалось, когда она пришла в редакцию первый раз. — Это письмо — дань ее бывшему мужу. По-моему, она его по-прежнему любит.
Тогда я усомнился. Никакой любви не было! Я знал это из папочки.
— Тогда зачем она хранит его письма?
— У нее есть письма Шугова? Но они же… Не такая Лена беспечная, чтобы за ней из-за писем тянулся хвост из прошлого.
— У нее есть эти письма! — заявила Кругловская. Некрасивое лицо артистки одухотворилось враз. — Это вы, мужчины, заметаете всегда следы. Вы трусливы, как мыши. А женщины… Если они любят, они не боятся.
Я помнил об этом разговоре, но особых надежд на письма все-таки не питал. Да я всегда разочаровывался в том, что мне сообщила Вероника. Факты, которые крутились вокруг Шугова и его отношений с женой, продолжали быть железно-логичными: никакой любви между ними быть не могло, потому что любовь между такими исключена. Избалованная родителями и обожающим ее сомнительным окружением, Лена не могла, как я уверял себя, любить. В этом уверял меня всякий раз и Железновский. Как она могла любить, если принимала Н., потом С., если она «крутила» с Железновским, да и со мной не прочь была пофлиртовать. Но разве это — все? Где появлялась она, там и были поклонники, которым она отдавала, по выбору, предпочтение… А Павел Шугов? Служака. Холодный исполнитель воинского долга, оказавшийся еще и с двойным лицом. Разве могут такие любить? Шугов тоже не мог любить!
И вот я держу, наконец, в руках их письма.
— Я догадываюсь, почему отдаю эти письма. Конечно, с возвратом. — Мы стояли с Леной в каком-то темном, грязном подъезде — свидание тут назначила она, и я не знаю, почему избрала этот подъезд (только позже я об этом узнал: тут после развода со своей новой женой, обитал в холостяцкой квартире Железновский. Стоило ей крикнуть о помощи, он мог тут же сбежать по лестнице со своего первого этажа). — Мне неприятно, что ты знаешь о моих отношениях с Вячеславом Максимовичем Ковалевым. Кстати, он не знает о моих этих письмах. И ты меня никогда не выдашь… Так вот, я догадываюсь, почему отдаю. Я хочу этим как бы оправдаться. Я не продаюсь Вячеславу Максимовичу. Я люблю и буду любить другого, а не его. Это все, что могу сказать тебе…
«7.11.19.. года.
Лена!
Я боюсь тебя назвать как-то иначе, прибавлять к твоему имени слова, которые всегда сопровождают женщин и мужчин. Я не вправе себя назвать мужчиной, а тебя — женщиной. Мы еще парень и девушка. Ничего мы еще не сделали в этой жизни. Мне, однако, почему-то хочется именно тебе рассказать, о чем я думаю уже не как парень, только что окончивший десятилетку, а как взрослый мужчина.
Лена!
Я хочу поступить в военное училище, я хочу поступить в пограничное училище. Из всего того, что я знаю о долге, чести, верности нашим идеалам, это мое личное предназначение самое весомое. Именно тут, как на оселке, отточится характер человека. Я понимаю, что здесь люди проверяются на деле. Здесь должны быть самые чистые, самые мужественные, самые преданные. То есть — самые достойные. Народ должен быть всегда уверен в этих людях.
