Наталья Солнцева - Шулер с бубновым тузом
То, что накопал детектив, пока не расходилось со словами Анны. А я, признаться, рассчитывал на другое.
— А Коновалов? Не ревновал Веронику к приезжему?
— Она тщательно скрывала от всех свой санаторный роман. Возможно, Коновалов ничего не знал. Он опустился, не выходил из запоев и вскоре умер. Подруга Ремизовой утверждает, что Коновалов даже не замечал беременности бывшей любовницы. Или просто не реагировал. Водка мозги съела.
— Как умер Коновалов?
— Говорят, зимой валялся пьяный во дворе и замерз насмерть.
— Были у Вероники еще поклонники?
— Похоже, нет, — ответил сыщик. — Жила ради ребенка, ни на кого не глядела. По крайней мере, так считает ее подруга. Медсестра Ремизова смолоду отличалась скрытностью и вырастила такую же скрытную дочь. Нюрка, как ее окрестили соседи, уродилась гонористая и нелюдимая. Оттого и в санатории с коллективом не поладила, и замуж не вышла. Сама без гроша в кармане, а нос драла выше некуда. Мужчины обходили ее стороной, женщины недолюбливали. От одиночества и безденежья она с Джо спуталась, с местным жуликом и картежником. А как его в драке зарезали, бросила дом и укатила.
— Одна?
— Говорят, с каким-то залетным хахалем. Остановился у нее на пару деньков, она его и окрутила.
— Ну-ну… что за хахаль? — спросил я, отлично понимая, что речь идет обо мне.
— Пока не знаю. Выяснить?
Если Томашин и догадывался, кто увез Нюрку из дому, то не подал виду.
— Не надо. Это не актуально, — обронил я. — Займись-ка лучше французской графиней и ее могилкой.
Мы словно прощупывали друг друга, и каждый старался не сболтнуть лишнего.
Я не сообщил детективу ни о своем недавнем визите в Старый Крым, ни тем более о насильственной смерти сестриного бойфренда. И теперь выпытывал, что тому удалось пронюхать. Томашин оказался не лыком шит, ловко обходил острые углы.
— Завтра у меня встреча с кладоискателем, — доложил он. — Технику я ему передал, он чуть не задохнулся от счастья.
— А по камушкам что?
— Работаю. Сим обещал показать мне старое кладбище… но там дорогу построили, часть могил ушла под асфальт. Местные черные копатели бредят сказкой про ожерелье, только лично я в это не верю. Кто два века назад решился бы везти из-за границы в Петербург на перекладных шестьсот штук драгоценных камней? На диких российских просторах всякое могло приключиться. Тем более с женщиной.
— Но женщина-то была не простая, — подчеркнул я.
— Согласен. А все же везти с собой такой груз — рискованно. И еще: почему в Россию?
— Далеко, наверное. Затеряться проще.
— Вы думаете? — усмехнулся детектив.
После этого разговора меня одолело недовольство собой. Какого черта я связался с частным сыщиком? Вдруг он раскопает, кто убил Джо? Или возьмет и найдет бриллианты?
«Это смешно, Нико, — развеселился мой двойник. — Над загадкой длиною в двести лет бились многие умы, не чета твоему Томашину. А воз и ныне там. И вообще, сдались тебе те камни, дружище? Все, кто так или иначе касался их, нажили себе беды!»
* * *Каждый мой день начинался со звонка Гене Приходько, у которого я справлялся о здоровье Анны.
Я опасался, как бы пациентка не сбежала. Детектив в отъезде, а мне самому недосуг следить за ней. Расширять круг людей, посвященных в нашу семейную историю, было бы неразумно. Я шел на определенный риск. Едва сойдут следы пластической операции, Анна может махнуть в неизвестном направлении. Лицо у нее теперь новое, осталось только поменять документы, и поминай как звали.
«Новые документы без денег не выправишь, — успокаивал я себя. — А денег сестрице взять негде, кроме как у меня. Если Анна замыслила побег, то не раньше, чем выудит из моего кармана требуемую сумму. На это понадобится время».
В глубине души я переживал, что в один прекрасный момент она исчезнет из клиники, и я больше ее не увижу. Неужели во мне проснулись родственные чувства?
Когда я думал об Анне, мне в голову лезли самые ужасные и порочные мысли. Стигмат на ее теле казался мне неким дьявольским знаком, чертовой отметиной. Она снилась мне полуобнаженная, с ножом в руках, занесенным надо мной… с обольстительной и жестокой улыбкой на устах. Я просыпался в холодном поту и до утра не мог глаз сомкнуть.
Следующей ночью она опять являлась ко мне — бледная и дрожащая от страсти, жаждущая моих поцелуев. Но едва мы сливались в объятиях, из ее груди вырывался душераздирающий стон, она отталкивала меня и убегала прочь. Напрасно я звал ее и умолял вернуться. Анна исчезала вдали, в тумане буковой аллеи, под стук колес и лошадиных копыт. Мой мощный «мерс» не мог догнать ее карету. Я прибавлял скорость, но расстояние между нами не уменьшалось…
На третью ночь она вдруг начинала рыдать и показывать мне следы побоев. Ее кожа кровоточила, волосы слиплись, а под левой ключицей багровел свежий ожог. Я клялся отомстить ее обидчикам, но Анна отказывалась называть их имена.
«Меня предали, — в слезах повторяла она. — Меня все предали. И ты тоже…»
Я не высыпался и ходил в офисе как сомнамбула, действуя почти бессознательно и разговаривая невпопад. Первой мое странное состояние заметила матушка.
— Ты ужасно выглядишь, Нико, — испугалась она. — Как с креста снятый. Тебе необходимо отдохнуть. Съезди куда-нибудь на неделю. Хоть на дачу. Тишина, воздух, речка, лес. В детстве ты обожал гулять по лесу…
— В загородном доме ремонт, ма! — оборвал я ее.
— Первый этаж почти готов. Тебе одной комнаты хватит. Я отпущу с тобой Лизу, она там все приберет, будет тебе готовить.
Матушка согласна была ради меня лишиться домработницы. Я оценил ее жертву, но вежливо отказался.
— У меня куча дел. Я не могу отлучиться.
— Твой отец в последние годы тоже не мог никуда отлучиться — работал, работал! И где он теперь? Всех денег не заработаешь, Нико.
— Не волнуйся, ма, разгребу немного дела и будем отдыхать. Потерпи.
Она, неудовлетворенная, удалилась в свою спальню и закрылась там, а я, предоставленный сам себе, вернулся мыслями к Анне. Картина, которую она привезла с собой из дому как память, была написана пару лет назад! Эта открывшаяся бессмысленная ложь вызвала у меня новую волну подозрений. Что-то в этой картине есть. Но что?
Я разглядывал полотно в лупу с лица и с изнанки. Потом извлек его из рамы. Ничего особенного ни рама, ни полотно в себе не заключали. Никаких условных обозначений, никакого тайника… никакой зацепки!
Нехитрый сюжет картины, изображающий игру в карты между дамой и двумя кавалерами, один из которых плутовал, не наводил меня ни на какую догадку. Разве что напоминал об убийстве Джо. Судя по происшедшему, плут выбыл из игры.
Проведя собственноручную «экспертизу» копии «Шулера», я постарался придать картине тот же вид, который она имела до этого. Анна не должна ничего заметить. Иначе…
— А что будет? — вслух пробурчал я. — Скажу, что ничего не трогал. Пусть докажет.
С этим я улегся спать. И опять передо мной явилась Анна: в руках она держала синюю шкатулку и жаловалась на государя императора. Он-де посягнул на самое сокровенное.
«Какой император? — пытался объяснить я. — Царя скинули еще в тысяча девятьсот семнадцатом. Нынче у нас президент, Анюта».
«Не называй меня так! — взбеленилась она. — Я тебе не Анюта!»
«А кто же ты?»
Но она меня не слушала и все сокрушалась, что из столицы послали за шкатулкой самого генерала Дибича. И что Таврический губернатор приказал своему чиновнику для верности изъять все ее шкатулки.
«Напрасно я рассчитывала на благородство барона Боде! — негодовала сестрица. — Он спасовал и тотчас предъявил требуемое нарочному губернатора!»
«Раз тебя так волнует шкатулка, держала бы ее при себе», — ввернул я.
Из прелестных голубых глаз Анны хлынули слезы.
«Вся беда в том, что к тому времени я… умерла!»
Я успокаивал ее, как мог, и в какой-то момент заметил, что мы говорим по-французски: и я, и она. Я привлек ее к себе и поцеловал в висок. Прядь ее душистых волос щекотала мне щеку.
«Je t’adore… — охваченный нежностью, прошептал я. — Je t’adore[6]…»
Кто-то тряхнул меня за плечо, и я очнулся. Это была моя мать, Берта Евгеньевна Крапивина.
— Нико-о!.. Нико!.. — взывала она, нависая надо мной. — Проснись!..
— Что? — вскинулся я.
— Ты говорил во сне.
Я приподнялся и сел, медленно приходя в себя. Говорить во сне не входило в мои привычки.
— Правда? И что же я выболтал? Военную тайну?
Я отшучивался, но мой кислый юмор только встревожил матушку. Неужели я проговорился о сестре? Не может быть. Внутренний запрет, который я наложил на эту опасную тему, должен был сработать.
— Ты бормотал по-французски, — сообщила она, округлив глаза. — Я ничего не поняла.
