Сергей Валяев - Тарантул
Я и Алиса невольно засмеялись. Потом она закурила и я увидел знакомый жест руки, как взмах ночной птицы.
— Не хочешь, чтобы курила? — спросила женщина.
— Почему? — передернул плечом.
— Так странно посмотрел.
— Как?
— Как на привидение, — снова засмеялась. — А я живая, — и взяла мою руку.
— Живая, — согласился я.
— Пор-р-рядок, — прорычал набегающий из ночи Иван. — По коням!.. Юрок завсегда все спутае, контра фермерска… Я ему ботаю сюдой, он — тудой…
Я и Алиса разжали руки. По той причине, что надо было тащить к машине подарки для свадебного празднества.
Утром меня будит вопль хрипучего петуха. Смотрю на низенький трухлявый деревенский потолок, вспоминаю ночную глубокую колею, по которой торила танкеткой «Нива», свет фар, пляшущий на деревьях и кустах, крики и смех моих новых знакомых. Когда-то давно я находился в другом авто и с иными людьми. Потом я их потерял — мой друг Сашка Серов погиб в лесном весеннем озере, его любимая девушка Валерия с сыном Санькой уехала из городка неизвестно куда, а с девочкой Полиной, окольцованной ювелирным изделием 595 пробы, я сам не захотел более встречаться. Зачем постоянно вспоминать то, что не хочешь вспоминать.
После бесконечной тряски мы наконец закатили в невнятную деревеньку. Остановились у дома невесты, куда прибежали все окрестные собаки. Под их лай разгрузились. На столбах качались фонари. Тени людей были ломкие и суетные. Среди них была и моя.
Потом мы с Иваном шли по пыльной лунной дорожке и о чем-то говорили. О чем, не помню — устал. Лунная дорожка привела к дому, где пахло прокисшим молоком, высушенным разнотравьем и старыми одеждами.
— Бабка моя тута проживала, — посчитал нужным сообщить Иван.
— А где она?
— Померла год как, — отмахнулся. — Располагайсь и не бойсь. Бабка у меня добра была.
— Мертвых не надо бояться, — заметил я.
— Что? — не услышал Иван, рылся в шкафу. — У меня бабка боец. В первом колхозе первым председателем ходила. — Кинул на кровать ветхую простынку и лоскутное одеяльце. — Отдала Богу душу во сне. Чтобы нам так всем, а?..
— Да, — сказал я. — Жизнь, как сон.
— Сон, как жизнь, — хмыкнул Иван. — Ну, я к своей лапушке, а с утря започем нову жизнь…
Когда он ушел, я долго не мог уснуть, ворочаясь на старой кровати. Ржавые пружины так скрипели, что пугали блуждающие по горенке сновидения. Наконец уплыл в темную небыль и пробудился от простуженного петушиного ора.
Дом был старым и казалось, что в его пасмурных углах таятся души тех, кто проживал в нем. Смерти нет, вспомнил слова Вани, сидящего в коконе из фольги. Он ещё что-то говорил про туннель смерти, не помню. Но если нет смерти, то и нет жизни? Во всяком случае, здесь. Тогда что есть и как называть то, чем мы занимаемся?..
Однажды мама принесла кипу газет, чтобы я, видимо, прочитав их, занял активную общественную позицию; от скуки я пролистал оцинкованные краской страницы, и случайно наткнулся на заметку. Она называлась: «Родился в рубашке». Маратель бумаги с идиотским упоением живописал уникальный случай с сержантом Колей Новиковым:
«Трижды подрывался на мине его БТР, а Николай не получил даже царапины. И полоса везения не закончилась даже тогда, когда очередным взрывом была снесена башня боевой машины; четверо ребят погибли сразу, а Новиков, получив сильные ожоги, был отправлен вертолетом в госпиталь. Крылатая „скорая помощь“ была в воздухе, имея на борту помимо него ещё восемь раненых, и в неё попала неприятельская ракета. Только одному Николаю удалось выброситься с парашютом. Но горящая вертушка нагнала его при падении в воздухе, и шелковый купол вспыхнул, как факел. А до земли оставалась ещё добрая сотня метров.
… Нашли Колю неподалеку от дороги. Случайно. Думали — мертв, но, обнаружив слабый пульс, сразу же приняли все меры для борьбы за его жизнь. Только на двадцатые сутки пришел он в создание, и снова испытание: приговор врачей неумолим — в перспективе неподвижность.
Мучительные дни и недели тренировки. Стоять, ходить — всему этому пришлось учиться заново, призвав на помощь душевные силы, волю. Теперь Николай пытается бегать, поднимать больной рукой гири. Часами разрабатывает кисти рук. Он знает и верит, что должен стать полноценным человеком и сделает все, чтобы избавиться от инвалидности, работать по своей специальности слесаря, быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей, чтобы быть счастливым.»
Когда я э т о прочитал, меня вырвало на газетные страницы завтраком и окровавленной желчью. Потом сказал себе: сержант Коля Новиков молодец, я им горжусь, честь ему и слава, но как быть с теми четверыми, которые погибли сразу, как быть с теми восемью ранеными в крылатой «скорой помощи», как быть с теми, кто уже не может призвать на помощь душевные силы и волю, как быть с теми, кто не знает и не верит, что должен стать полноценным человеком, как быть с теми, кто мог быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей и быть счастливым? Как с ними быть?
Хочу задать этот же вопрос и тому, кто это нагадил:
— Эй, ты, счастливый лгунишка, словоохотливый пердунишка, как быть с ними?
Я хочу спросить и читателей этой замечательной заметки:
— Эй, вы, жалкий и рабский народец; эй, вы, верноподданные варварским идеям, ответьте: как быть с ними?
Как быть с вашими сыновьями, регулярно поставляемые вам же в надежных коробах из цинка?
Маленькое деревенское кладбище, похожее на лоскутное одеяльце, сползало в овражек, поросший чахлым и пыльным кустарником. Большинство могил было заброшено — на них темнели бедные деревянные кресты. Живые были слишком заняты бытием и не торопились навестить мертвых.
Мы с Иваном медленно шли по тропинке; за деревьями высеребривалась утренняя речушка. На отдаленном поле пылили трактора.
— Залипухинские, — сплюнул Иван. — Чую, свадябка сбудетца горяча…
— А что такое?
— Женишок Петюха из Залипухино, а мы с ними, как красны с белыми.
— И что?
— Воюем помаленька, — и, отмахнувшись, показал на могилу.
На ней ещё сохранился шалашик из венков. Высохшие цветы казались из жести. В них прятался портрет Вани в застекленном квадрате. Мой друг был юн, чист и вихраст. И смотрел из прошлого дружелюбно и весело.
По словам Ивана, хоронила вся деревня. Бабы и дети ревели, мужики пили, старики кляли иродов-кровопивцев при власти. А толку-то — Ваню не вернуть. И таких как он.
— Лучших выбивають, суки кремлевы, — вытаскивал из сумки бутылку водки. — Помянем раба Божьего?
— Помянем, — сказал я.
— Тебе ж, друже, няльзя, — вспомнил Иван.
— По такому случаю можно.
— Гляди, солдатик… — разливал водку по граненным стаканам. — Для кого жива вода, а для кого…
— Ничего, живы будем, не помрем, — сивуха рвалась из стакана, перебивая все остальные запахи утра. — Пусть земля Вани будет пухом.
— Пусть!..
Я заглотил горький сгусток, и через мгновение почувствовал, как неистовая боль прожигает расплавленным металлом пищевод и кишки; как из легких улетучивается живительный кислород; как край неба, качнувшись, вздергивается, словно воздушная, мне уже знакомая, завеса… и последнее, что вижу: с какой-то необъяснимой стремительностью к моим беззащитным глазам приближаются жестяные, рваные по краям куски мертвой планеты.
Однажды, как рассказывала мама, я в свои первые три года жизни забрел на огромную клумбу роз в ЦПКиО имени Горького. И без страха бродил там, как по прекрасной и благоухающей планете. И со мной ничего не случилось.
Первое, что вижу после полета среди кусков метеоритных потоков, знакомая и родная синь стяга, реющая над головой.
Боли нет — такое впечатление, что нет и меня. Потом слышу далекий тракторный трёкот, шум летних теплых деревьев и голос:
— Леха, ты чего, братан?
— А что?
— Брыкнулся в цветник, — набрякшее лицо человека. — Это я, Иван. Зачем пил-та? Во-о-он поцарапалсь.
Я проверяю щеку — кровавый оттиск розы на ладони. Но боли в кишках нет.
— Ну ты, блин, даешь? — переживает Иван. — Как сейчас-та?
— Ничего, — отвечаю. — До свадьбы заживет.
— Не, — думает Иван. — Сегодня ж свадьба-та?
Казалось, вся деревня готовилась к предстоящему торжеству. Над огородиками тянулся хмелящий дымок — хлопотливые хозяйки наваривали самогон. Поднимая столбы пыли, над местным бездорожьем летали, как ракеты, мотоциклетки и малолитражки. Тормозили у дома невесты, выгружались и снова пылили в соседнее Залипухино. По-видимому, действительно свадьба обещалась быть всенародной.
Мы же с Иваном плелись по деревенским улочкам, останавливаясь у каждого подворья. Старики и старушки внимательно знакомились со мной, виноватились: а мы вот живем, хлеб жуем, а молодые вон… Эх, война-война, будь она проклята вместе с теми, кто её начал, чтобы гореть им вечно в аду, христопродавцам.
