Марина Серова - Вождение за нос
«Вуаля!» — хотела произнести за него я, но, естественно, не стала этого делать. Было бы глупо выдавать себя подобной мелочью.
Господин Штокингер протянул руки к бархатной коробке, которую извлек из чемоданчика Леопольд Вольдемарович, и, жадно поводив по ней руками, словно по телу наложницы, открыл.
Как же я пожалела в тот момент, что не обладаю перископическими глазами! Этого действительно не хватало. Люди — несовершенные существа, но что поделаешь… Поэтому я просто вытянула шею, уподобившись страусу.
Тем не менее все, что мне нужно было увидеть, я все-таки углядела. Дело не в том, что немец и Ожерельев не собирались прятаться. Просто экспрессивность гостя сыграла мне на руку, как никогда.
Разумеется, в фиолетовой бархатной коробке лежала статуэтка Мары, в чем лично я и до того ни секунды не сомневалась. Но вот то, что последовало за ее извлечением из ларчика, поразило меня до глубины души.
Я сидела, уставившись на Ожерельева и его гостя, теперь уже совершенно не стесняясь и не боясь быть обнаруженной. Леопольд Вольдемарович то сиял, как начищенный пятак, то взволнованно поглядывал на статуэтку и Штокингера. Глазенки, темные, как пуговицы, ни на мгновение ни на чем не останавливались. Почему-то этот толстый господин с переваливающимся через ремень брюшком напоминал мне лису и вызывал какое-то непонятное отвращение.
Немец вынул из внутреннего кармана белоснежного пиджака лупу и принялся внимательно рассматривать Мару. Потом в задумчивости поскреб статуэтку ногтем, посмотрел еще раз, словно хотел в чем-то убедиться. Ожерельев подозвал официанта и попросил коньяку. Потом обратился к гостю, производящему нелепые, казалось бы, действия со статуэткой.
У меня горели ладони. Я не могла поверить глазам — так легко Ожерельев продает статуэтку, которую подменил по его наущению курьер. Подобная наглость просто не укладывалась в голове. Все происходит на глазах у людей, и никто ничего не подозревает. Со стороны оба господина выглядели весьма пристойно — к примеру, деловые партнеры обедают, и один из них преподносит подарок, за которым следует бутылка коньяка, чтобы уж получить все удовольствия.
Официант появился с изысканным графином и двумя рюмками на подносе как раз в тот момент, когда все и произошло. Я не верила в то, что вижу, до последнего момента. И только звон разбивающегося стекла привел меня в чувство. А вообще, хотелось, чтобы, как в детстве, кто-то больно ущипнул меня. Тогда процесс разделения реального и кажущегося проходит гораздо быстрее.
Мизансцена была потрясающая. Если бы этот момент захотели использовать в каком-то фильме, мы вряд ли бы смогли все повторить. Но будь где-то поблизости камера, дополнительного дубля не потребовал бы самый придирчивый режиссер. Участие приняли практически все: метрдотель стоял на расстоянии не больше шести шагов, готовый в любой момент исполнить каждую прихоть клиентов, официант тоже не успел далеко отойти, всего лишь обогнув соседний стул, почтенная пара — дама в норковом манто и седобородый господин — входил в зал, не подозревая о том, что случится в следующую секунду. Я вытянула и чуть не свернула шею, наблюдая за Ожерельевым, напрочь забыв о кофе и десерте.
Итак, «сцена в ресторане», камера, мотор, снимаем!
Ожерельев натянуто, как-то вымученно улыбается гостю, который удивленно поднимает лохматые брови и переводит взгляд со статуэтки на сидящего напротив Леопольда Вольдемаровича, глаза которого становятся темнее, а к лицу приливает кровь. Штокингер привстает со своего стула, подаваясь всем корпусом вперед. Это все будто снимается крупном планом, камера успевает запечатлеть эмоции, так ярко выраженные на лицах мужчин.
Немец поднимается в полный рост, словно нависая над Ожерельевым, который теперь вжимается в спинку стула, становясь одновременно ниже и круглее. Но и эта трансформация не спасает Леопольда Вольдемаровича от летящего в него графина с коньяком. Графин становится жертвой разъяренного гостя, смахнувшего его огромной ладонью со стола. Темная, с янтарным отблеском жидкость оставляет пятна на белоснежной, гладкой скатерти и рубашке. Гость нечленораздельно возмущается, отчаянно жестикулирует, словно пытаясь что-то доказать.
Перед глазами вошедшей пары действие проплывает медленно, будто своим появлением они нарушили хрупкую гармонию зала, где теперь разыгрывалось настоящее театральное действо. Женщина сделала робкую попытку развернуться, но спутник, державший ее за локоть, стоял, словно окаменев, вовсе не собираясь производить ни одного движения.
Казалось, целую минуту в зале был слышен звук разбитого стекла — он прозвенел так чисто, что отдавался долгим эхом в голове, даже когда сверкающие осколки замерли на темно-бордовом полу.
Метрдотель в черном фраке слился со стеной, являя собой удивительный экспонат музея восковых фигур. Штокингер замолчал. Обвел помещение зала взглядом, выражавшим смесь презрения, разочарования и затаенного гнева. Глаза наши встретились, потому что я продолжала неотступно следить за ним с тех самых пор, как он открыл крышку фиолетовой коробки, где лежала Мара.
Статуэтка стояла на столе, словно не замечая происходящего и не осознавая себя виновницей произошедшего.
Ожерельев сидел, замерев, ожидая своей участи. Разбушевавшийся гость напоследок зашвырнул статуэтку куда-то в угол и, перевернув на ходу стул, вышел из ресторана.
Пара, возжелавшая пообедать в «Золотой Гриве», последовала его примеру. Очевидно, сей инцидент надолго испортит им аппетит или уж, во всяком случае, отобьет желание вскоре снова посетить этот ресторан.
Я встала на ватных ногах, как будто пострадавшей была моя персона, а не Ожерельева, и пошла туда, где, по моим расчетам, должна была валяться статуэтка. Ничего неожиданного не произошло, я всего лишь нашла то, что хотела. Аккуратно, достав из сумочки носовой платок, я положила бронзовую фигурку богини в пластиковый пакет, как обычно поступала с уликами. Никакого ликования я не испытывала, потому что и так стало понятно — эта фигурка снова была не тем, ради чего мне пришлось ехать в Москву, разыскивать курьера или следить за Ожерельевым. Статуэтка оказалась поддельной. Причем поддельной во второй раз. То ли опыты по клонированию, о которых в последнее время столько говорилось в средствах массовой информации, так подействовали на местных антикваров, то ли радиация, то ли повышенная склонность к наживе, но я бы не стала удивляться, если бы в каждой семье, где достаток превышает пятнадцать тысяч на человека, обнаружились вскоре копии Мары, купленные по сходной цене.
Вместе с находкой я направилась к Ожерельеву, чтобы тот помог мне кое-что пояснить. Пока он находится в состоянии аффекта, это казалось вполне реальным.
— Леопольд Вольдемарович, здравствуйте. Примите мое искреннее сочувствие, — произнесла я почти без ехидства, потому как и сама была порядком потрясена случившимся. Ведь когда на что-то рассчитываешь, тем более на то, в чем уверен на все сто процентов, разочарование от обманутых ожиданий накатывает подобно цунами, от которого невозможно скрыться.
Он удивленно поднял на меня глаза.
— Что вы хотите? И откуда вы меня знаете?
На этот вопрос не ответишь так просто. Объяснять, как я проникала в его квартиру, оставляя домработницу в отключенном лифте, не будешь, а про «жучки» и чипы, оставленные в его доме, и подавно. Да ему, собственно, совсем и не обязательно знать обо всех этих подробностях.
— Мне неясны некоторые моменты в деле, которое я расследую около недели. Не догадываетесь, о чем речь?
Он отрицательно помотал головой, то ли притворяясь, то ли шок от проваленной сделки был настолько силен, что Ожерельев до сих пор плохо воспринимал происходящее.
— Ну что же, могу пояснить. Это касается подмены Мары. Вы только что пытались продать статуэтку из бронзы, которая датируется, если мне не изменяет память, восемнадцатым веком, примерно серединой его… — Я поставила стул, перевернутый немцем, и села напротив Ожерельева, внимательно глядя ему в глаза. — На Маре, несмотря на то что она подделка, есть ваши пальчики. И вашего несостоявшегося покупателя, кстати, тоже. Статуэтка на данный момент у меня, и если потребуется экспертиза, то, думаю, провести ее не составит труда. Кроме того, это позволит привлечь вас и господина Штокингера — ведь его зовут именно так, не правда ли? — к ответственности.
Леопольд Вольдемарович заволновался. Глаза его забегали в предчувствии реальной угрозы, неожиданно нависшей над ним. Конечно, ведя свои темные делишки, он обычно контролировал ситуацию, хотя известная доля опасности была всегда. Но теперь она из гипотетической превратилась в очевидную.
— Вы так и не сказали, кто вы и чего от меня хотите? — упрямо повторял он.
