Елена Арсеньева - Имидж старой девы
Лизочек начинает кувакать, Маришка берет ее из колыбельки и несет к папе, поздороваться. И тут младенец чихает… А надобно вам сказать, что Лизкины чиханья – это еще одна неисчерпаемая тема для лингвистических хохм. Мы с Маришкой чихаем, как все нормальные русские люди, говоря: «Апчхи!» А французы… французы, чтоб вы знали, чихают так: «Ачум!» Честное благородное слово! Мы с Маришкой делаем апчхи, а Морис – ачум. А младенец у нас все-таки принадлежит к двум нациям и двум культурам. Мы уверены, что при нас Лизонька чихает по-русски. Морис, которому изредка все же доводится побыть с дочкой наедине (к примеру, Маришка в универе, а я занята на кухне, или мы с сестрой вырвались поесть морских улиток-мулей в любимом ресторанчике «У Лео»), клянется, что малявка при нем чихает по-французнаски: «Ачум!» И вот сейчас мы все рядом с ней. Как она чихнет? Какая кровь в ней преобладает, какая нация возьмет верх?
Мы с Маришкой вслушиваемся чуть ли не с замиранием сердца. Лизочек открывает заспанные глазки, смотрит на папашу и издает нежное:
– Ачу-ум!
– Вот зараза! – сердито говорит обиженная в лучших чувствах мамочка.
Я хохочу. А Морис… Морис остается совершенно равнодушен к своей неоспоримой победе. Он даже не улыбается! И только тут до нас с Маришкой доходит: что-то случилось. Что-то серьезное!
Он видит наши обеспокоенные лица и устало говорит:
– Девочки, извините. Я не хотел говорить вам, но… вчера вечером был убит Мигель.
Я реагирую только на слово «убит», а Маришка в ужасе ахает. Оказывается, она хорошо знает этого Мигеля. Знала, к несчастью! Мигель был одним из многочисленных антикваров квартала Друо, у него имелся свой маленький салон, где Морис иногда оставлял часть семейного бюджета в обмен на какой-нибудь рисунок семнадцатого или восемнадцатого века. Именно семнадцатого или восемнадцатого: у Мориса слабость к этим столетиям, – и именно рисунок: гравюры он терпеть не может.
– А еще я купил у него то прекрасное бюро, которое стоит у нас в мансарде, – грустно сообщает мой бо фрэр. – И еще кресло, и лампу с подставкой в виде нимфы. И все стулья, которые хранятся там.
Мансарда, замечу в скобках, – это для моих родственников что-то вроде кладовой. Раньше, во времена доисторические, там была комната для прислуги. Теперь прислуга ходит к ним убираться дважды в неделю, а в мансарде хранятся какие-то старые вещи, которые жалко выбросить, а еще – бутылки разных «Шато» и «Бордо» 1980—1990-х годов: раньше отец Мориса собирал коллекционные вина, теперь этим занимается его сын. То есть мансарда – одновременно и погребок. А также лавка древностей. У моих родственников огромная квартира – восемь комнат, которая занимает весь этаж нашего дома, и Морис мечтает со временем обставить ее в едином стиле. Он очень увлечен работами Луи Поля Вернона, знаменитого тем, что делал обстановку для императрицы Жозефины, вернее, для некоторых комнат ее дворца в Мальмезоне, куда она переселилась, отвергнутая Наполеоном. Все его изделия – понятное дело, не из Мальмезона, а другие работы, попроще! – Морис пытается собирать. Новые покупки складываются в мансарде. Я довольно часто бываю там и прекрасно знаю бюро, о котором идет речь. Очень красивая вещь. Морису она тоже безумно нравится. Какая жалость, что теперь это бюро будет напоминать о погибшем приятеле!
– Я сейчас только что от Жоржетт, – говорит он. – Ма шер, завтра вместе туда сходим, хорошо?
Маришка печально кивает и поясняет мне:
– Жоржетт – жена Мигеля. Как она, Морис?
– Ну, как… – пожимает плечами ее муж. – Плачет, конечно. Совершенно потерянная. Это так внезапно, так жестоко! Уверяет, что вчера у нее было какое-то предчувствие. Мигель задержался в магазине – позвонил, что назначена встреча с покупателем, который заинтересовался сатирическими гравюрами наполеоновских времен. У Мигеля их довольно большая коллекция, да это и вообще не редкость, спрос на них не особенно велик. А этот человек хотел купить как можно больше. Возможно, намеревался вывезти за границу. Скорее всего, он так и не пришел, потому что папка с гравюрами, приготовленная для него, осталась нетронутой.
– А не могло быть так, что именно он убил Мигеля? – тотчас настораживаюсь я. – Заставил ждать себя допоздна, а потом… Кстати, что-нибудь пропало?
– Пока трудно сказать, – Морис пожал плечами. – Жоржетт говорит, полиция попросила ее составить список украденного, но она пока не в силах сосредоточиться. Вдобавок в лавке все раскидано, все перевернуто вверх дном. Или что-то искали, или просто ворвался какой-нибудь безумный наркоман, которому было все равно, что расшвыривать, кого убивать…
– А разве Мигель только рисунками торговал? – спрашиваю я.
– В основном. Были кое-какие изящные вещицы: подсвечники, лампы, предметы мебели, украшения, – но это так, случайные поступления. Покупал просто из мимолетного интереса или если попадалось что-то уникальное и недорогое. Такие вещи у него долго не задерживались, он их практически сразу перепродавал специалистам, даже не страховал. А серьезно специализировался на картинах и рисунках. Ну и на письмах, обычной семейной переписке прошлых веков – сейчас коллекции такого рода вошли в моду. Кстати, он был великолепный реставратор, с этого и начинал. Восстанавливал все, от старинных писем до рисунков. Мы с ним как раз и познакомились, когда я попросил его отреставрировать вот эту прелесть.
Морис показывает на пастель в бледных сиреневых и песочных тонах. Это изумительный портрет молодой женщины в высокой шляпке с причудливой тульей и в воздушном шарфе. Пастель висит слева от большого зеркала, что воздвигнуто над камином, и я волей-неволей часто на нее поглядываю. Портрет мне очень нравится. Судя по одежде дамы, это самый конец восемнадцатого века. Из-под шляпки небрежно выбиваются растрепанные «завлекалочки» а́ la grecque [4], эти локоны и глаза – единственные темные пятна на портрете, они так и приковывают взгляд. Лицо у женщины неправильное, но в чертах есть нечто большее, чем красота: такая сила духа, такая энергия, такое всепобеждающее обаяние! Чудесное лицо, чудесный портрет, на него не устаешь смотреть.
На мой непросвещенный взгляд, здесь днем с огнем не найдешь следов работы реставратора. Но в этом-то и заключается настоящее мастерство!
– Когда я смотрю на такие лица из прошлого, мне всегда невыносимо жаль, что мы не знаем, кто это. И никогда не узнаем, какая жизнь у нее была. Она ведь кого-то любила, кто-то любил ее… – говорю я, пытаясь хоть как-то отвлечь Мориса от его печальных размышлений.
– Ну, что касается этой дамы, я тебе совершенно точно могу сказать, кого именно она любила, – отвечает мой бо фрэр с мягкой улыбкой. – Сначала некоего виконта Богарнэ. Потом – человека, одним из прозвищ которого было «маленький капрал». А вообще-то его звали Наполеон Бонапарт. Между прочим, в ее жизни было много мужчин. Среди историков есть мнение, что даже русский император…
– Богарнэ! – ахаю я, не дослушав. – Это что, Жозефина Богарнэ? Жена Наполеона?! Императрица? Та самая, для которой делал мебель Луи Поль Вернон?
– Ну да.
– Вот те раз, – качаю головой. – А я и предположить не могла… Теперь мне этот рисунок еще больше нравится. А что там, кстати, про русского императора? Которого?
– Александра Павловича, конечно. Есть мнение, что он был влюблен не столько в Гортензию, дочь Жозефины, сколько в нее саму. И именно желая угодить прекрасной бывшей императрице, он простил французам всю военную контрибуцию. Об этом пишет, к примеру, Ги Бретон, да и многие другие историки не обходят вниманием эту внезапную страсть.
Про этот широкий – непомерно широкий, учитывая, что по России только что прокатилась война, а столица была сожжена дотла! – жест прекраснодушного Александра я читала. Жители и владельцы сгоревших московских домов не получили практически никакого возмещения ущерба от правительства. Например, в воспоминаниях Татьяны Кузминской, сестры Софьи Толстой, рассказывается, что ее дед с бабкой, до войны очень богатые, из родовитых семей, лишились всего своего состояния, жили в какой-то убогой лачужке, бабушка шила на продажу ридикюли , чтобы прокормиться… Обычная история для России: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. А Париж, между прочим, не был ни разрушен (даже при штурме!), ни тем паче разграблен. Конечно, Александр из кожи вон лез, чтобы выставиться перед Европой просвещенным государем. Просто обидно, что тогда не было Совета Европы – вот бы позакатывали умиленно глазки!.. Оказывается, роль Совета Европы в 1814 году сыграла красивая женщина. Да, сначала, в юности, Александр преклонялся пред Наполеоном, потом разбил его и влюбился в его жену. Интересно, как далеко зашел этот роман?
Я замечаю, что Морис хитровато косится на меня, и вдруг понимаю, что про влюбчивого и непомерно щедрого русского императора он заговорил не просто так. Неужели… Неужели он мне этак утонченно отомстил за то, что в свободную минуту я норовлю включить «Увертюру 1812 года» Чайковского? Морис при звуках этой музыки поджимает губы, потому что у каждого истого француза до сих пор свербит эта заноза – позорное поражение, которое их любимый «маленький капрал» потерпел в России. А я люблю эту увертюру чуть ли не больше всех других мелодий Чайковского, не считая «Лебединого озера». Но, с моей стороны, конечно, бестактно слушать «Увертюру 1812 года» в доме француза-патриота. Вот Морис и устроил мне своеобразный реванш за Березину!
