Фридрих Незнанский - Частное расследование
— Да вроде помню.
— Во! А я твой телефон случайно узнал, через справочную свою, в министерстве я сейчас шишкой на ровном месте работаю. Удивился? Да нет, телефонистом. Узнал твой телефон рабочий, а на работе дали этот: позвони сюда, дескать, попробуй… У тебя что-то случилось? Они как-то странно со мной говорили.
— Да ничего не случилось.
— Не поздно я тебе звоню-то? Не разбудил?
Турецкий заметил на обоях возле телефона свежее маленькое кровавое пятнышко и, положив пистолет рядом с телефоном, протянул освободившуюся руку, смазал пятнышко пальцем.
— Спишь, что ль, скажи?
— Нет, — ответил Турецкий.
— Ну как ты живешь-то вообще? Тут говорят, ты вроде Шерлок Холмсом стал?
— Ну если говорят, то так и есть, наверно.
— Женился? В прокуратуре пашешь?
— Слушай, что тебе надо?
— Вообще-то по делу звоню тебе. У нас проблема тут. На работе у нас, в раздевалке, ворует кто-то. Ну так, по мелочи, сечешь? Зажигалку импортную у Лехи, слесаря, скосили недавно… И вот поймать, ну за руку схватить, никак не можем. Тебе интересно?
Турецкий посмотрел на труп Рагдая с простреленной головой и ответил:
— Да. Интересно. Очень.
— Так вот, продолжаю. В раздевалке у нас, кроме своих, никого не бывает. Только свои. Ворует свой. И вот мы пятеро, все свои, сидим вот у меня дома и квасим милую. Ты, может, к нам подъедешь?
— Да нет, у меня есть еще дело. Одно. Неотложное.
— А то бери бутылки три — и к нам!
— Да я уж объяснил тебе, не понял?
— Да все я понял! А как нам вора вычислить из нас, скажи?
— Не знаю.
Турецкий не спеша положил трубку на аппарат и взял пистолет…
Там, на другом конце телефонного провода, на другом конце Москвы, Славка Карнаухов тоже положил трубку на аппарат и взялся за другой, за радиотелефон, располагавшийся рядом.
— Да, это я. Нет, он жив. Конечно! Только что с ним беседовал… А вы уверены, что слышали выстрел? Ну, я не знаю, застрелил свою собаку, может быть. Да нет, я говорю вполне серьезно, какие ж шутки тут! Ну хорошо, могу еще попробовать. Предлог? Ну, я ведь пьяный как бы… Так, по дури, скажу, что попрощаться забыл. Ну, спьяну как бы… Забыл сказать «до свиданья!». Да чем глупее, тем правдоподобней. Конечно, ну, в натуре… Ну. Перезвоню через минуту.
Славка отключил, радиотелефон и снова взялся за обычный, городской. Набрал номер.
Из трубки раздавались короткие гудки — «занято».
Подождав секунд тридцать, Славка положил трубку городского телефона и вновь взялся за радиотелефон:
— Не отвечает, занято…
Помолчав и выслушав какие-то упреки, Славка чуть не плюнул в сердцах…
— Почем я знаю? Да, похоже было. Голос ровный такой, отрешенный. Ну, если слышали еще один выстрел между моими двумя последними звонками, то, гадом буду, застрелился ваш Турецкий! Ну, я могу еще попробовать, не уходя со связи.
Не отключая радиотелефон, Славка снова набрал номер по городскому.
— На, слушай! Слышишь что-нибудь? Хрен! Занято!
Трубка лежала возле аппарата, издавая короткие гудки, придавив своей тяжестью лист бумаги с короткой надписью: «Жизнь прекрасна и удивительна».
Вокруг телефонного столика летали снежинки — все окна были распахнуты настежь…
Александр Борисович Турецкий, следователь по особо важным делам, уже летел в это время в бездонной трубе-тоннеле и приближался к светящемуся объекту в самом конце черного и бесконечного колодца…
Правда, сам он этого уже не понимал.
Часть вторая
ПРОЯВЛЕНИЕ
1
По голове как будто бы стучали — тяжело и сильно. Удары отзывались в ушах, в мозгу, в глазах, под черепом…
Удары мешали по-прежнему оставаться нигде — в черном небытии.
Что-то теплое, мокрое касалось лица Турецкого, причиняло боль, будоражило, не давало покоя, лишало всякой возможности вновь окунуться в беспамятство. С неимоверным трудом он заставил себя открыть глаза: Рагдай лизал его в лицо…
Было заметно, что Рагдай очень голоден и хочет пить.
Турецкий понял, что лежит на маленькой узкой тахте в Настиной комнате. Он напрягся, чтобы вспомнить, что же с ним случилось. И тут острая боль с неимоверной ломотой пронизала всю голову — от затылка до подбородка. Ах, да! Он же стрелял себе в голову.
Турецкий осторожно, боясь причинить себе еще более страшные мучения, ощупал лоб, затылок, едва прикасаясь к голове…
Голова была абсолютно цела, однако даже легкое прикосновение, задетый волос вызывали словно удар током. Задетый волос…
Турецкий осторожно провел рукой по щеке и ощутил густую поросль щетины. Такая щетина соответствовала минимум двадцати четырем часам без бритья… И даже больше. Он ощупал подбородок И вновь получил как будто разряд, распространяющийся от головного мозга по всему организму — в колени, но локтям и — в пятки. Какой-то удар… По суставам.
Он промахнулся, стреляя в себя?
Да неужели? Быть не может!
Но почему же тогда эта адская боль? Что болит?
Все болит! Все — абсолютно!..
— Рагдай… Рагдай… Я сейчас… Встану! Рагдай?
Как Рагдай?!
Рагдая он застрелил — это уж точно!
— Рагдай… Милый пес! Как хорошо, что ты жив, верная, добрая псина… Сейчас, я сейчас встану!
О Боже!
Он снова услышал, почувствовал эти ужасные, вернувшие его к жизни удары и наконец понял: это стучат в дверь…
Да нет, не стучат: дверь начинают ломать!
Превозмогая мучения, немощь, Турецкий поднялся.
— Стойте! Не ломайте! Я тут… Открываю…
Он распахнул дверь и не смог устоять: голова закружилась, его повело, он откинулся и стал падать навзничь, как столб, рискуя разбить себе затылок об тумбочку, стоящую в прихожей под зеркалом.
Ворвавшийся Сергей успел подхватить его в последние доли секунды.
— Что с вами, Александр Борисович?!
За спиной Сергея находились четверо: врач, участковый милиционер и двое понятых.
Сергей перенес Турецкого в большую комнату и, уложив на диван, повернулся к сопровождавшим:
— Доктор, ваш выход! Понятые — свободны!
Через полчаса Турецкий, приведенный в чувство врачом, уже сидел на диване. Боль после укола уже почти совсем отпустила его.
Проводив участкового и врача, Сережа подсел к Турецкому:
— Ну разве так можно, Александр Борисович! За что вы меня ненавидите? Надо ж придумать такое! По телефону говорить одно, а делать здесь совсем другое!
— Я ничего не говорил по телефону.
— Ну да! Ну как же! Совсем не говорили?
— Действительно, не говорил. Ах нет, прости! Да, звонил мне мой бывший одноклассник, пьяный, идиот… Двадцать лет не звонил, а тут надумал.
— А-а-а, пьяный, идиот? — саркастически хмыкнул Сергей. — А со мной, вы не помните, вчера почти два часа по телефону беседовали?
— Нет, этого не помню.
— И ведь я слушал вас, как соловья, по телефону вы гляделись абсолютно трезвым и спокойным. Я даже выучил почти, что вы мне наплели, простите. Прямо как… Я даже уже и не знаю, как кто…
— Что ж я такого говорил-то?
— Ничего не помните? Вот это да! Вы говорили мне о заблуждениях.
— О чем, о чем?!
— Ну вот о том, что заблуждение может царствовать тысячелетия, налагать на целые народы свое железное ярмо, душить благороднейшие побуждения человечества и даже, при помощи своих рабов, своих обманутых, заключать в оковы тех, кого оно не в силах обмануть… Ну, тут вы еще по коммунякам проехались лихо — вообще по всем, ну и по Кремлю, конечно, в частности…
— И это все?
— Да нет, конечно! Потом опять вы за свое взялись: заблуждение— тот враг, с которым вели неравную борьбу мудрейшие люди всех времен; и только то, что они отвоевали от него, сделалось достоянием человечества…
— На Шопенгауэра похоже. И это все я нес?
— Ну так не я же! И кто б мог подумать, что человек, все это вещающий ровным, спокойным голосом в трубку, в это время допивает уже пятую бутылку водки!
— Сережа! — возмутился Турецкий. — Водки я не пил уже недели две, а то и три!
— Н-да? А вы на кухню-то зайдите, посмотрите!
— Ну что, Сереж, ну что на кухне? Мне тяжело еще туда идти.
— Там шесть бутылок выпитых водяры. Свинарник там такой, что — не приведи Господь! Вы кухню так отделали, Александр Борисович, как Дед Мороз Снегурочку не сделает под високосный год! Хуже, чем Содом со своей Гоморрой, право, не шучу! Рагдая не кормили двое суток! За что вы так его, как Ленин Троцкого?
— Сергей, все, что ты говоришь, я этого не делал! Клянусь. — Турецкий был вполне серьезен.
— А что вы делали тогда, расскажите мне, Александр Борисович? — устало спросил Сергей. — Пусть я не прав, так вы мне расскажите!
— Я пришел домой… Переоделся… — Турецкий замолчал, не зная, что сказать. Сказать правду было немыслимо, глупо.
