Герберт Аллен - Только не дворецкий. Золотой век британского детектива
Массажист сообщил, что Уиллоутон пришел к нему в сильном раздражении, он даже задумался, отчего бы это. Допрашивая его, Арбатнот, помощник Хейзелдина, убедительно показал, что если только Уиллоутон не умудрился спрятать оружие в пустом кальдарии, он должен был вынести его в полотенце. Арбатнот вытянул из массажиста твердое заявление, что он видел, как Уиллоутон положил полотенце около массажной скамьи, и что он побежал в кальдарий сразу за Уиллоутоном, вернулся один, оставив Уиллоутона там обсуждать преступление, и нашел полотенце лежащим точно в том же положении; ни оружия под ним, ни крови на нем не было.
Поскольку инспектор уже исключил возможность существования сообщника, который проник бы в помещение, забрал оружие из полотенца и выскользнул с ним из бани, то из показаний массажиста явственно следовало, что оружие вовсе не покидало кальдария.
Обвинение представило доказательства плохих отношений между Келстерном и Уиллоутоном. Три известных и влиятельных джентльмена рассказали присяжным о том, как Келстерн пытался очернить Уиллоутона в их глазах, и о порочащих Уиллоутона заявлениях, которые он делал. Один из них счел себя обязанным рассказать об этом Уиллоутону, и тот очень разозлился. При перекрестном допросе Арбатнот обратил внимание на тот факт, что ни одно клеветническое заявление Келстер-на не принималось всерьез, поскольку все его знали как в высшей степени вздорного человека.
Я заметил, что в конце допроса массажиста и при даче этих показаний Руфь беспокойно ерзала и все время поворачивалась ко входу, словно ждала кого-то. Как раз когда ее вызвали на свидетельскую трибуну, в зал вошел высокий сутулый седой человек лет шестидесяти, в руках он держал какой-то предмет в оберточной бумаге. Его лицо показалось мне знакомым, но я не мог понять откуда. Он поймал взгляд Руфи и кивнул ей. Она облегченно выдохнула, наклонилась и передала записку, которую держала в руке, поверенному Уиллоутона, указав ему на седобородого человека. После этого она тихо прошла на свидетельскую трибуну.
Хэмли прочитал послание, сразу же наклонился к Хейзелдину и что-то зашептал ему на ухо. По тону было слышно, что он взволнован. Хейзелдин прочитал записку и тоже заволновался. Хэмли соскользнул со своего места, подошел к седому мужчине, который так и стоял у входа, и повел с ним оживленную беседу.
Грэйторекс начал допрос Руфи, и я, естественно, переключился на них. Прокурор старался еще раз показать, в каких плохих отношениях состояли Келстерн и Уиллоутон. Он попросил Руфь рассказать присяжным о том, какие именно угрозы высказывал Келстерн. Затем — это просто поразительно, как мало полиции удается накопать в действительно важных расследованиях, — допрос принял любопытный оборот. Грэйторекс стал расспрашивать Руфь о ее собственных отношениях с Уиллоутоном, явно пытаясь показать, что они были не просто помолвлены, а находились в любовной связи.
Я тут же понял, к чему клонило обвинение. Оно пыталось воспользоваться инстинктивным стремлением британских присяжных и британских судей к защите нравственности: они всегда готовы повесить человека, обвиняемого в убийстве, за аморальные отношения с противоположным полом. Лучшего способа восстановить присяжных против Уиллоутона, чем доказать, что он соблазнил Руфь, обещая жениться, просто не существовало.
Конечно, Хейзелдин тут же вскочил с протестом, что, мол, эти вопросы не имеют отношения к делу и неприемлемы. И конечно же Гарбульд не поддержал его, не зря молодые адвокаты дали ему обидную кличку. Хейзелдин был великолепен. За ним числилось немало ссор с Гарбульдом, но эта перепалка превзошла их все. Гарбульд просто дурак, что ввязывается с ним в споры. Хейзелдин всегда одерживает верх, или, по крайней мере, так кажется. А значит, на его стороне и симпатии присяжных. Впрочем, Гарбульда на место судьи поставили не за мозги, а за политические заслуги. Он постановил, что вопросы вполне приемлемы, и сам задал Руфи парочку.
Тут Уиллоутон вышел из себя и заявил, что все это не имеет никакого отношения к делу и что это неслыханной безобразие. Голос у него зычный, и его не так-то просто заткнуть, если он не хочет затыкаться. Когда суду это наконец удалось, Гарбульд был лиловым от ярости. Было ясно, что теперь он сделает все возможное, чтобы повесить Уиллоутона. Но, посмотрев на присяжных, я подумал, что вспышка Уиллоутона скорее сыграла в его пользу и что протесты Хейзелдина все-таки пошатнули доверие к Гарбульду. Глядя на кисловатые лица прокуроров, я почувствовал, что обвинение в этом месте наломало дров.
Грэйторекс при поддержке Гарбульда продолжил задавать вопросы, и Руфь, скорее вызывающе, чем смущенно (вспыхнувший румянец сделал ее невероятно обаятельной), признала, что они с Уиллоутоном были любовниками. Не раз и не два, проводив ее домой с танцев или из театра, он оставался до утра. Одна из служанок шпионила за ними, так что обвинение располагало доказательствами.
Я боялся, что, несмотря на протесты Хейзелдина, тот факт, что Уиллоутон, выражаясь словами Грэйторекса, соблазнил Руфь, обещая на ней жениться, разозлит присяжных и приведет его на виселицу.
Тут Руфь, по-прежнему с горящими щеками, но вполне собранная, сказала:
— Из-за этого мой отец мог бы убить мистера Уиллоутона, но не наоборот.
Гарбульд обрушился на нее, как тонна кирпичей. Она, мол, находится здесь, чтобы отвечать на вопросы, а не делать праздные замечания, и так далее и тому подобное.
Затем фэйторекс подвел разговор к их размолвке и заметил, что инициатива принадлежала Уиллоутону, что, по сути, он бросил Руфь, предварительно скомпрометировав.
С этим она категорически не согласилась, заявив, что они поссорились и она разорвала помолвку сама. На этом она стояла твердо, хотя даже Гарбульд принял живое участие в споре и очень старался поколебать ее уверенность.
Тут в их перепалку вклинился подуспокоившийся было Уиллоутон:
— Что вы к ней пристали? Она говорит чистую правду.
Мало того что атмосфера в зале суда и так уже была накалена, так Уиллоутон еще и произнес эти слова чрезвычайно неприятным язвительным тоном.
Вновь Гарбульд сурово отчитал его, велел соблюдать тишину и сказал, что не даст устраивать из суда цыганский табор.
— С медведем в судейском кресле, — сказал Хейзелдин Арбатноту хорошо поставленным шепотом.
Несколько человек засмеялись, в том числе один присяжный. К моменту, когда Гарбульд закончил ему выговаривать, я сильно сомневался, что этот присяжный скажет «виновен», даже если он вдруг сам видел, как Уиллоутон заколол Келстерна.
Уиллоутон набросал записку, которую передали Хейзелдину.
Хейзелдин поднялся, чтобы допросить Руфь. Выглядел он спокойным и уверенным. Он вытянул из нее признание, что ее отец прекрасно относился к Уиллоутону вплоть до разрыва помолвки, что когда это произошло, то он со всей горячностью встал на сторону дочери, и что когда служанка донесла ему об их истинных отношениях, это уже не слишком усугубило его озлобленность.
Потом Хейзелдин спросил:
— Верно ли, что с момента разрыва помолвки подсудимый неоднократно умолял вас простить его и начать все сначала?
— Четыре раза, — ответила Руфь.
— И вы отказали ему?
— Да, — ответила Руфь. Она странно посмотрела на Уиллоутона и добавила: — Ему следовало дать урок.
— Просил ли он вас хотя бы заключить с ним формальный брак, обещая оставить вас сразу же у дверей церкви?
— Да.
— И вы отказались?
— Да, — ответила Руфь.
Гарбульд подался вперед и спросил пренеприятным тоном:
— И почему же вы отвергли возможность исправить свое постыдное поведение?
— Никакое оно не постыдное, — огрызнулась Руфь и бросила сердитый взгляд на судью. Затем она наивно добавила: — Я отказалась, потому что не было никакой спешки.
Он женился бы на мне в любой момент, если бы я передумала и захотела этого.
Возникла пауза. Мне казалось совершенно очевидным, что обвинение жестоко ошиблось, подняв вопрос об отношениях Руфи и Уиллоутона: было ясно, что он пытался защитить ее от любых нежелательных последствий их связи. Но присяжные — дело такое, с ними заранее никогда не знаешь.
Тут Хейзелдин перевел разговор в новое русло. Он спросил с сочувствием в голосе:
— Верно ли, что ваш отец был болен раком и очень страдал?
— У него начались сильнейшие боли, — с грустью сказала Руфь.
— Верно ли, что он составил завещание и привел в порядок все дела за несколько дней до смерти?
— За три дня, — сказала Руфь.
— Выражал ли он когда-нибудь намерение покончить жизнь самоубийством?
— Он говорил, что еще немного потерпит, а потом покончит со всем этим, — сказала Руфь. Помолчала и добавила: — Так он и сделал.
