Александра Маринина - Фантом памяти
- Она пробыла у меня до утра? - задал я очередной вопрос, мысленно готовясь к следующему витку полета воображения. Муся пожала плечами, улыбнулась.
- Ты мне не докладывал. Мы расстались в холле гостиницы, у меня была назначена встреча, а ты с ней поднялся в свой номер. Мы с тобой увиделись только утром, уже после завтрака. Но ты был очень доволен и даже не пытался это скрыть.
- А в Кельн я ездил один или с ней? - Снова улыбка и легкое движение плечами.
- Мне ты сказал, что ездил один. Но ведь ты мог и обмануть.
- Зачем? - недоуменно спросил я. - С какой стати мне тебя обманывать, если я не скрывал, что приводил ее к себе в номер?
- Она мне не понравилась, и ты об этом знал. Может быть, тебе проще было сказать, что ездил один, чем признаваться, что ты ездил с человеком, который мне не понравился. Ты всегда так поступал, Корин, это твой обычный стиль.
- А чем она тебе не понравилась?
- Ну... - Муся слегка помялась. - Не она сама, нет, она очень славная девушка. Но тот факт, что ее знает этот твой Маслов, с одной стороны, и она знает человека, связанного с криминалом, с другой стороны, меня насторожил. Нельзя быть доверенным лицом, которое много знает и при этом ни в чем не участвует. Понимаешь? Так просто не бывает. Либо человеку доверяют, потому что он замазан, либо он просто ничего существенного не знает и вся его якобы ценная информация - на самом деле полная туфта. Ты - мой автор номер один, Корин, я должна тебя оберегать, а твоя Вероника показалась мне пороховой бочкой, на которой ты сидишь с зажженной сигаретой. Вот и все.
- Ты говорила мне о своих соображениях тогда, во Франкфурте?
- Естественно. Я же должна была тебя предостеречь.
- А я что?
- Как всегда, ничего. У тебя уже горели глаза, и ты весь, с позволения сказать, дымился. Ты меня слушал и принимал к сведению мое мнение, но не слышал. Ты продолжал с ней встречаться, но насчет поездки в Кельн вполне мог и соврать, с тебя станется.
Вот, стало быть, как! Я хотел задать Мусе еще массу вопросов о женщине, в которую влюбился в октябре минувшего года, но после таких слов стал испытывать неловкость. Ладно, придет время - сам все узнаю, либо память вернется, либо встречусь с Вероникой осенью во Франкфурте, куда поеду вместе с Мусей на очередную ярмарку. Может быть, именно эта незнакомка с серыми глазами и станет тем детонатором, при помощи которого взорвется и рухнет стена, намертво отгородившая от меня целый кусок моей жизни. Если мне не помогает знание о фактах, то, возможно, мою память встряхнут чувства?
* * *К своему дню рождения я пришел с хорошим настроением и доработанной фабулой нового романа. Правда, обилие систематизирование изложенного и, судя по наличию фабулы, хорошо обдуманного материала свидетельствовало о том, что всю весну до момента аварии работал я очень плотно. Зачем же я дал матушке обещание начать книгу о Верочке? Ответов могло быть только два, один из них устраивал меня больше, другой - меньше. Тот ответ, который мне нравился, состоял в том, что маман меня банально обманула, воспользовавшись тем, что я все равно ничего не помню и на этом благодатном фоне мне можно внушить все, что угодно. Я имею в виду: что ЕЙ угодно. А ей, с тех пор, как похоронили Верочку, было угодно только одно, и об этом своем желании она мне неоднократно заявляла то в форме просьбы, то в форме требования, порой переходящего в прямой шантаж с угрозами наложить на себя руки или впасть в тяжелую нервно-психическую болезнь. И ничего такого особенного в моей жизни не происходило, что заставило бы меня поддаться на ее уговоры, я напрасно ищу подводные камни в своем недавнем прошлом, там все тихо, мирно и спокойно.
Второй же вариант ответа, если принять его за основу, меня весьма и весьма тревожил. Если матушка сказала правду, то почему при такой интенсивной работе над новым романом я пообещал, что немедленно возьмусь за книгу о Верочке? Ведь я же понимал, что не могу этого сделать, я не умею работать над двумя вещами одновременно. Я что же, передумал делать книгу о милиционерах? Решил бросить начатое дело, в которое уже вложено немало труда? Возможно. Но для этого нужны были веские основания. Какие? Я чего-то испугался? Мне угрожали? Требовали, чтобы я не писал этот роман? Такое могло случиться, и я, совершенно точно, никому не сказал бы об этом, даже Мусе. Не стал бы признаваться, что я чего-то испугался, струсил. Просто солгал бы, что передумал, что мне это перестало быть интересным, что не чувствую куража, который мне необходим, чтобы написать книгу на одном дыхании. Я точно знаю, что любая книга читается именно так, как пишется. И на одном дыхании, взахлеб читаются только те книги, которые так и создавались.
Однако мысль о том, что матушка меня обманула, казалась мне более правильной, ведь я уже сказал, что материалы выглядели как плод писательской фантазии и не содержали никаких конкретных разоблачений. Ай да матушка, ай да Ольга Андреевна! Не мытьем - так катаньем решила заставить меня сделать то, от чего я все время уворачиваюсь.
У меня даже на секунду не возник вопрос: а что теперь с этим делать? Разумеется, ничего. Не устраивать же разборки с маман, тем более что у меня нет в руках никаких конкретных аргументов, подтверждающих, что она лжет. Что бы я ни сказал, она ответит, что это было, но я этого не помню, а она помнит. И весь разговор. Я не смогу доказать ей свою правоту, а ее позицию мне опровергать нечем. Так что оставим все как есть, будем любящим и послушным (в меру разумного, конечно) сыном, и никаких выяснений отношений. И потом, надо иметь в виду, что остается пусть крохотная, но все-таки вероятность второго варианта, о котором мне даже думать не хочется.
Не хочется - и не буду. Буду лучше думать о приятном, например, о том, что к дню рождения пришел еще с одним достижением, касающимся моей физической формы. Страшно люблю я это славное маленькое слово "чуть"! С каждым днем весы показывают чуть меньше, пульс во время занятий чуть ниже, скорость чуть выше, время работы на каждом тренажере - чуть больше. А в результате мышцы стали осязаемо крепче, с талии и живота слезли нахально пустившие корни два килограмма рыхлого отвратительного жира, а выражение лица стало чуть другим. Сперва я на этот последний факт внимания не обратил, точнее - вовсе и не заметил его, и только после сцены в столовой, когда я позволил себе наглость дать отпор Чертополоху, я спохватился. Никогда я так не вел себя, никогда так не разговаривал с людьми. Что же это со мной такое? Не переставая удивляться самому себе, я в очередной раз подошел к зеркалу в ванной, чтобы полюбоваться ставшим слишком свободным поясом джинсов, и вот тут-то и заметил это "нечто".
Будучи закоренелым материалистом, взращенным на воинствующем атеизме времен развитого социализма, я был и остаюсь убежден в том, что выражение глаз человека не является отражением состояния его души, которая через эти самые глаза выпускает наружу некие нематериальные флюиды. Вся эта поэтическая чушь мне претит. То, что мы называем выражением глаз, есть всего лишь наше восприятие верхней части лица человека, на которой расположены глазные яблоки в окружении век и морщин, как мимических, так и естественных. Веки, морщины и светотени образуют некоторый рисунок, который в нашем забитом вложенными с детства стереотипами мозгу ассоциируется с понятиями "добрый", "хитрый", "твердый", "веселый" и прочее. Вот и все, и никаких мистических флюидов. И что-то такое малюсенькое, совсем почти незаметное произошло со светотенями на моем лице. Что именно - не знаю, но после довольно жестких слов, произнесенных в адрес Павла Петровича, я понял, что что-то во мне изменилось. Пока чуть-чуть. Интересно, что будет дальше? Мои изменения на этом закончатся или это лишь начало бурного и необратимого процесса?
Говорят, что человеческие эмбрионы воспринимают эмоции вынашивающих их матерей, и поэтому нежеланные дети, от которых хотели избавиться, впоследствии (если им, конечно, удается все-таки родиться) не любят свой день рождения. Если верить этой теории, то нет никаких сомнений: я был желанным ребенком. Ну не зря же я так люблю свой праздник!
Первой, как и следовало ожидать, меня поздравила матушка, примчавшаяся аж в восемь утра, чтобы поцеловать меня, вручить подарок и успеть к себе в клинику, где с десяти часов у нее прием. Сразу после завтрака появились Лина и Женька, которого в честь моего дня рождения все-таки привезли, отпросив в школе с уроков. Сын порадовал меня тем, что сильно изменился в сторону взрослости (получается, что я два года с ним не общался!), но и огорчил своей неожиданной скованностью и будто бы робостью. Понятное дело, Лина на пару с матушкой до такой степени заполоскали парню мозги папиной потерянной памятью, что мальчишка не понимает, как себя вести, что говорить и что делать. Милый мой, доверчивый и послушный Женька, он так привык полагаться на авторитет старших, которые внушили ему, что папа болен на всю голову целиком и его ни в коем случае нельзя волновать! С другой стороны, может, это и к лучшему, пусть думает, что я и в самом деле тяжело болен, иначе возникнет вопрос, почему я валяюсь здесь, а не живу дома. И если Лина, мама и Муся прекрасно понимают мои аргументы и мой страх перед не до конца освоенной реальностью, то двенадцатилетнему мальчику подобные резоны пока еще не доступны.
