Нара Плотева - Бледный
Кастальская сжалась в кресле и отрицательно трясла головой.
— Я в норме, — кричал он. — А с комплексами — в лучшем случае, с комплексами корысти — вы… Вместо долгого оскорбительного спектакля можно было меня выслушать, и всё. Но вам нужней деньги… А я — нормальный.
Оправив галстук и бросив на стол десятку, найденную в кармане, он вышёл. Понял, что совершенно разбит и сам за руль не сядет. Ехал на такси. После разговора в салоне он понял: если он нормальный — должен сдаться. Иного варианта не было…
То есть был, но, если верить предсказаниям Риммы Павловны, он вырывал его из этого мира. От встречи остался тяжкий осадок безысходности, необратимости, краха всей жизни. Сумрак и туман, алкоголь, только разжигающий в нём тоску, две смерти, чреватые тягостным разоблачением, суд, который приклеит ему ярлык маньяка… Уверенность в том, что ему нужно в милицию, вдруг исчезла. Он вспомнил, что уже как бы отстранён от мира. Жутко подавленный, вряд ли он выдержит милицейский сыск и превращение в зэка, но главное — не выдержит гнева тестя. Грудь сдавило, и он постанывал. Не в силах больше вынести, он расплатился, вылез и пошел вдоль обочины. Немного до поворота и километр после.
Было одиннадцать, автомобилей мало, а за поворотом их и вовсе не было. Ряд фонарей высвечивался в тумане. Стояла смутная тишина. Он замер, вдруг мучительно вспомнив, куда идёт. Он не был готов не только к разговорам с милицией, к тому, что надо что-то сделать с Катей, но и к действиям вообще Может быть, лучше вернуться назад? Неизвестно, что происходит дома. Ему сделалось страшно. Но если повернуть и где-нибудь скоротать ночь, то не будет информации о последних событиях. Вдруг уже… нет, уже отпадает, так как он не задержан. Но утром приедет тесть, горничные… Поэтому он должен идти домой.
Должен…
Он вдруг вспомнил их двоих и заплакал. Сникший, сидел на корточках, закрыв лицо, пока шум не вынудил его встать и изобразить идущего. Промелькнули огни джипа.
Он шёл, пока не понял, что дом уже близко. Теперь каждый шаг усиливал страх. Он осматривался, ища угрозу. Выплыл забор соседнего дома. Девяткин готов был услышать лай соседских догов, но лая не было. Там, где склон спускался к речке, виднелся огонек, будто курили. С бьющимся сердцем он подошел к «Ауди» с залепленным грязью номером. Стёкла тонированы, сигарета, скорее всего, отразилась в наружном зеркале… Кто-то следил за ним? Его напряжение росло. Может, влюблённая пара… Либо бандиты — хотя что им здесь? Лучше быть ограбленным, чем думать, что выскочат оперы — и жизнь кончится… Пусть не кончится, но начнётся другая, чисто условная… Глянув на стройтехнику около свежей траншеи, там, где утром была лишь яма, он двинулся к ограде, каждый миг ожидая удара и спиной чувствуя взгляд. Им самое время бежать за ним. Ограда их не задержит. Эта ограда — не то что каменные элитные стены, она лишь заслоняет трассу. Дом тем не менее на охране, вторжение зафиксировалось бы, примчалась бы милиция. Поэтому для бандитов проще было бы войти с хозяином… Но, обернувшись, он ничего не увидел, кроме туманной тьмы, хотя мог поклясться, что слышал шум. Он с плит сошёл на газон, чтобы шаги стали тише, — и вспомнил, что утренний нарушитель сделал то же самое.
Утром он их убил…
Он вдруг остановился, соображая, зачем ему идти к мёртвым. Но страшно было и идти назад.
Можно было, в крайнем случае, переночевать в машине здесь, на участке, или укатить в Москву… В их с Леной спальне было ружьё … Да и тело требовалось спрятать… Бандиты в любом раскладе не так уж страшны. Мелькнула мысль, что, побывай здесь бандиты, можно было бы объяснить наличие трупов… У дома он подождал; зайдя в дом, тоже подождал, прежде чем закрыть дверь. Он не закрыл бы её вообще, если б точно знал, что — бандиты, а не милиция. В кухне долго стоял возле окна, слышал, как где-то пробило полночь. Видны были только туманные фонари вдали… Мрак и тишь тяготили. Он напрягал слух так, что слышал трески, скрипы и плач. Дрожа, вынул из холодильника пиво, выпил и вдруг решительно включил свет.
Кухня выглядела пыльной и заброшенной — пивные банки, чашки, тарелки. Он подумал, что, если смотреть на дверь холла, появится Лена. И он смотрел, пока не потекли слёзы… Должен же существовать какой-то обратный, живительный поворот ключа, чтоб бывшее стало небывшим? Почему ключ всегда открывает в одну лишь сторону? Почему не вернуть Лены с Катей? Зачем все рождённое движется к смерти? А сам он — отложенное гниение.
Пиво ударило в голову. Стало проще. Он прождал целый час — нет, не бандиты, не оперы. Вероятно, кто-то иной. Девяткин, сняв галстук и пиджак, с лопатой прошёл в холл, открыл чёрный ход, прислушался. Тишь… Глянул на аллею, идя по которой, упрёшься сперва в стену с пиками, а за ней — в труп Лены. Он приготовил и табурет — перелезть через стену. Катю он решил зарыть близ Лены. Сегодня он не был способен набольшее. Вымотался. Сдох. Ему жутко, мучительно хотелось спать — по крайней мере, казалось, что удастся заснуть. Только бы спрятать труп! Выспавшись, он решит, что делать… Впрочем, было трудно заставить себя пойти наверх. Он долго смотрел снизу в дверь спальни, потом решил ещё выпить.
Предстоящее казалось омерзительной, подневольной работой. Пройдя наверх, он отворил спальню, щёлкнул выключателем, увидел лист с утренним письмом Лены и, прежде чем подойти к шкафу, захватил с кровати покрывало. Катю он хотел зарыть в чистом. Он расстилал покрывало, сосредотачиваясь на деталях и думая лишь о том, чтоб расстелить ровно. Справившись, двинулся к шкафу… Он протягивал к нему руку, когда дверь за его спиной открылась и кто-то, повалив его, заломил ему руки, сунул головой в мешок и повёл, трясущегося, вниз, к выходу, а затем к дороге. Его подталкивали, он часто падал, но его опять поднимали и тащили. Никто ничего не сказал — ни слова! — ни он, ни те, кто тащил. Он утопал в хаосе мыслей и чувств, пока его не швырнули в салон машины, которая резко тронулась с места. Езда в любом случае давала ему время: десять минут до Жуковки или час до Москвы без пробок.
Всё разрешилось. Не будет ночных кошмаров. Не нужно утром маяться на распутье, не нужно решать, как быть. Он попал в пасть законов и устоев. Желал вернуться к норме — так и вышло. Им занялась служба контроля за нравственностью. Он теперь в жестких рамках, о которых можно только мечтать. Каждый шаг его регламентирован. Ему уже отмеряют жизнь порционно — наручниками и мешком на морде. Ткань на вдохе прилипала — выдох её отрывал от ноздрей и рта. Сомкнутые руки ломило. Слева и справа качки нарочно сжимали его. Изредка рация разражалась треском оперативных вызовов. Он хотел в туалет, но знал, что просить напрасно. Вместо этого будут бить…
Бить, впрочем, будут в любом случае, — как детоубийцу. Он понял, что, если его повезут в Москву, он обмочится. Издевательства начались — и так будет до зоны. Он видел фильмы о мучениях подследственных в КПЗ, в СИЗО, в следовательских застенках. В России и США, в Австралии и Конго одно и то же: кровь, боль, издевательства. То, что с ним происходит, — триллер. Он — труп, который, что бы с ним ни делали, не ответит. Но труп не чувствует, а он будет мучиться вечно.
Свернули. Это означало, что они не в Москву. Он подумал, что с малой этой радости начинаются радости зэка. Вытащили из машины за шкирку, так что рубашка треснула. Толчками вынуждали прыгать, пинали, если падал.
Казённый запах и характерный шум… Хлопали двери. Мешок с него сняли в маленькой комнате. На столе лежало что-то в чехле, в таких возят трупы. Стояли два стула. По окну было ясно, что помещение подвальное. Сержант толкнул его и ушёл. Клацнул ключ. Девяткин, спиной припав к стенке, смотрел на стол.
Он знал, что там.
Катя…
Или же Лена…
Он обмочился. Ему хотелось плакать, уткнувшись в грудь любящего существа. Любящее существо он видел в фильмах, оно называлось мать. Девяткин своей матери не знал, и странно, что в час беды явился её образ. Он боялся присесть, хотя жутко устал. Ноги тряслись. Но сесть — значило пасть с уровня человека на уровень загнанной, жалкой твари. Сесть было противно из-за обмоченных, холодных, запачканных грязью брюк.
Дверь раскрылась; набычившись, влетел следователь, тот самый, стриженый, плохо выбритый, широкоплечий. С теми же кулаками в ссадинах от ударов — то ли по тренировочным грушам, то ли по людям, — с той же кобурой под мышкой, откуда торчал ПМ, в той же тёмной рубашке. Девяткин, когда его ухватили, толкнули к столу и швырнули на стул, ощутил запах, злой, чужой и противный. Следователь уселся напротив него за стол; разделяло их тело в чехле. Девяткин был в полном ступоре и пытался из него выбраться. Для этого, казалось, надо лишь вспомнить, как зовут следователя. Он, глядя под ноги, тщетно пытался вспомнить его имя.
— А, Пётр Игнатьевич, — начал тот, — знаете, сколько времени? Вам бы понравилось, если б вас разбудили?.. Сюда смотри, здесь я! Не под твоими яйцами! — Следователь вдруг пнул его ногой под столом. — Или покойников не видали? По мне, видали вы их, покойников. Где шляетесь, Пётр Игнатьевич? Почему мы должны вас искать, выслеживать? Я вам что сказал в прошлый раз? Сидеть, сказал… Было? Было. Целой бригадой вас ловим, нехорошо… херово.
